суждено стать знаменосцем консервативно-патриотического лагеря. В ИМЛИ Чалмаев тоже состоял аспирантом-заочником, работал в журнале «Октябрь».

При Панферове «Октябрь» считался «зелёным» – так Лев Копелев, при мне, в разговоре с моим отцом определил направление журнала. При Кочетове журнал стал считаться «черным», хотя мой заместитель по «Вопросам литературы» Лазарь Ильич Шиндель-Лазарев не считал Кочетова антисемитом. Каким цветом обозначали «Новый мир» Твардовского, «белым» или «красным», не помню.

Целый месяц мы с Витькой провели, лежа на картошке. Из-за осенней погоды подъезда к полям колхозным не было, уборка сельскохозяйственных продуктов, на которую нас отправили, заключалась большей частью в лежании на них: случалось лежать и на капусте, и на моркови, и на свекле, выпадало лежать и на сене. Вроде персонажей из «Бесов», в лежачем положении пересекавших океан, мы с Чалмаевым, подобно тем же персонажам, обсуждали, одну за другой вечные проблемы. На исходе нашего трудового лежания Витька и говорит: «Можем послать тебя от журнала в командировку писать очерк для рубрики “Что такое коммунизм” Поедешь?» Отчего не поехать? И не на такие вопросы отвечали!

Ехать за ответом предстояло к источнику революционного рабочего движения и месту действия романа «Мать», в Сормово, в мое время – район города Горького, а теперь, как было в старину, Нижнего Новгорода. В предполагаемом очерке на фоне горьковской «Матери» и на материале повседневных наблюдений требовалось осветить коротенько, как было, как стало и что будет.

Про сормовского уроженца, летчика Чкалова прекрасно написал обладавший чувством времени друг мой Геннадий Шпаликов. Я тогда только родился, писал Генка, но чувствую себя современником Чкалова. И я, отправляясь в творческую командировку, чувствовал себя современником Максима Горького. Когда я уже начал существовать, основоположник советской литературы с полгода ещё пожил, и судьба меня с ним связала. Вкатили мне выговор в результате поездки за живописным полотном с изображением дома, где был написан роман «Мать», поручили тот же роман «переводить» и дело кончилось служебным конфликтом. Впервые «Мать», написанная в Америке, появилась в печати за границей на английском языке, русский оригинал оказался утрачен, Горький правил роман шесть раз, и ради сравнения последнего варианта с исходным надо было сличить английский перевод с окончательным русским текстом. Сличение английского и русского я передоверил моей жене, полученный ею результат использовали в примечаниях к академическому изданию сочинений Горького. Использовать использовали, но не упомянули имени переводчицы. И вот получил я предложение написать pastiche. Надо было сравнить революционное Сормово, отразившееся в романе, с городом наших дней. Поручение я выполнил в меру моих творческих возможностей и чуть было не попал под суд. За что?

Когда дал я согласие ответить на вопрос, что на деле означает коммунизм, Витька представил меня Самому, как говорили древние, подразумевая хозяина. «Пишите правду», – предсмертным хрипом, прихлебывая из чайника влагу того же цвета, но другой крепости, потребовал от меня литературный властелин. Когда же я сдал свой очерк, то вскоре получил судебное извещение. Сомнений не было: судить будут за то, чего ждал от меня Федор Иванович Панферов, за правду.

«А разве люди про себя правду скажут? Ты – скажешь, ну? И я – не скажу. Хошь шкуру дери с меня, – не скажу!»

Из книги Максима Горького «По Руси».

На месте, в Сормово, мне в поисках правды никто не препятствовал, и я намеревался мою сормовскую короткую, но достаточно насыщенную жизнь, запечатлеть с помощью доступных мне повествовательных приемов. Начал с накопления материала. Перезнакомился со всеми, с кем только мог, и едва ли не каждая встреча годилась для «кадра» техникой киноглаза, – сопоставление разных эпизодов по контрасту друг с другом. Взял интервью у рабочих, они работали в цеху, который, кажется, не ремонтировался с тех пор, когда во второй половине XVIII столетия Сормово считалось передовым предприятием страны. Свидетели революционного прошлого, участники исторической стачки начала ХХ века прошлись со мной по Сормову, выражая свою готовность, хоть сейчас, вновь подняться на последний и решительный бой: «Баррикады ещё не разобраны!» Как бы сам собой получался point counter point, контрапункт. Состоялись у меня беседы с деятелями современности, директорами двух заводов, автомобильного и сталелитейного, и директора подтвердили, что атмосфера накалена до угрозы стачки. Задавались директора вторым из русских вопросов, не зная «Что делать?», как объяснить рабочим, за что те получают зарплату, и это был многообещающий материал для сократических диалогов. Побывал я на цеховом комсомольском собрании, председательствующий, постукивая карандашом по столу, повторял: «Всё вопросы, вопросы – хтой-то будить за них отвечать…» – можно передать с оттенком остранения, в стиле Батлера.

Старался я найти как можно больше живых свидетелей истории, повидал столетнего старца, ходившего бечевой с бурлаками, а также встретился с черносотенцем. Тот самый бывший член Союза русского народа, которому советская власть дала персональную пенсию. «И не простой хоругвеносец!» – говорили о нём старики-стачечники. «Это передовой человек. Всегда шёл впереди», – сказал коммунист, друг вожака Сормовской стачки Заломова. Обе эти встречи я занес в путевой дневник, предполагая в описании дать flashback, ретроспекцию.

Позволили мне сидеть в автомобиле по ходу сборки на конвейере – материал для монтажа. Добрался я до Китеж-озера, думая описание поездки стилизовать в манере Мельникова-Печерского, хотя припасть к воде и послушать колокола было невозможно – зима. Зато в Арзамас, колыбель раскола, ради жизненного эксперимента ехал на паровозе, машинисты мне разрешили кидать уголь в топку, и я собирался, по Джойсу, запечатлеть синхронность: вся жизнь кочегара мечется перед ним в огне!

Символической оказалась встреча со сталеваром, молодым человеком, Героем Социалистического Труда. Следуя панферовскому требованию, я, прежде чем писать правду, старался, следуя Хемингуэю, добраться до момента истины corto y derecho, коротко и прямо, мы со сталеваром в цеху немного поварили сталь и пошли к нему на квартиру. Нет, нет, о бутылке и в мыслях не было. Согласно тому же панферовскому требованию я хотел посмотреть, как живёт Герой труда. Небольшая комната в общежитии, опрятная, мне показалась просторной, потому что в комнате никого не было. Но комната сразу уменьшилась, когда оказалось, что в ней живут три семьи. «А ведь у нас у всех дети есть», – выговорил мой собеседник и на глазах у сталевара выступили слезы. Работал герой труда по-коммунистически и жил коммунально.

Через несобственно-прямую речь, в манере Батлера, хотел я иронически представить список системных несообразностей: указание колхозного конюха сварить подбитого грача, паспорта, отнятые у подмосковных колхозников, табунщик, съевший за ужином кусок арбуза, коробка килек у научного сотрудника в Тбилиси, столетней давности книги, заключенные под гайку и спрятанные от читателей,