– Я готов. – В голосе Клаудиюса прозвучала робость. – Я готов меняться…

– Хочешь один совет? – Ингрида дотронулась пальцами до его щеки, провела по мягкой щетине, выросшей с утра. – Начни с имени! Если сможешь поменять имя и привыкнуть к новому, то еще не все потеряно. Тогда, возможно, встретятся еще где-нибудь двое: Беатрис и Клод или Беатрис и Джонатан. Красивое имя – Джонатан!..

Она улыбнулась по-детски раскрепощенно, но улыбка ее оказалась мгновенной, как молния.

– Но если у тебя под новым именем окажется тот же самый Клаудиюс, то встречаться с Беатрис ему не будет никакого смысла! Она даже не станет с ним разговаривать. Понял?

Клаудиюс все понял, но не кивнул и ничего не сказал. Стоял неподвижно, глядя холодно в глаза Ингриде.

Клаудиюс проводил ее взглядом до дверей парадного. Снова подошел к обрыву, посмотрел вниз.

Сильный порыв ветра оттолкнул его от края. И он сделал еще пару шагов назад, испугавшись, что случайно может стать героем того воображаемого карандашного мультика, нарисованного детской рукой на уголках книги или блокнота.

Ночью Андрюсу снилось, что он стал баскетбольным мячом. И как мяч он чувствовал каждую пару рук, в которую попадал и которая пыталась его забросить в корзину. Пыталась и не могла. И если поначалу он узнавал каждую пару рук потому, что помнил их прикосновения из прошлых игр, то в этом сне баскетбол словно перестал быть игрой, но он, Андрюс, остался баскетбольным мячом. И именно как мяч попал в руки Франсуа в Париже, где эта странная игра началась. Франсуа бежал с ним – мячом – в руках долго и не решаясь бросить его в пролетающие и остающиеся позади корзины, а потом отдал мяч в руки своей матери Николь, седовласой, с уставшим от преподавательской работы зрением, с любовью к тишине и к своему садику в заднем дворе дома. У нее были добрые руки. Она держала мяч бережно, но, видимо, слишком тяжелым он оказался для ее рук и для ее возраста. И, положив его в свой старенький белый «рено-логан», она отвезла мяч по имени Андрюс сюда, на край земли или на край французской земли, в село Фарбус, больше похожее на литовский хутор, находящееся рядом с более крупным селом Вими.

За окнами большого одноэтажного дома промчался одинокий порыв ветра. Или это был ветер-одиночка, что ткнулся случайно в стену дома, ударился о стекла окон и отскочил, чтобы облететь дом сбоку или сверху. Стекло в спальне едва слышимо сотряслось. Наяву такое сотрясение можно и не услышать, но в сон Андрюса оно проникло. Потому что сон был беспокойный и тонкостенный, и любые звуки снаружи могли в него проникнуть.

Андрюс открыл глаза. Темнота не сделала им больно. Темнота охраняла вещи и стены, давая всему этому отдохнуть от необходимости быть видимым.

Барбора спала тихо. Андрюс слышал ее дыхание и почти видел ее лицо на темно-сером фоне обычно белой подушки.

Подвинулся к краю широкой двуспальной кровати. Опустил ноги и едва достал пальцами до деревянного пола. Эта кровать словно специально была сделана для хозяина – высокого девяностолетнего старика Кристофера, который встретил их вчера на пороге дома. Ростом почти в два метра, он выглядел как персонаж из исторического романа. Только ему больше подошло бы встречать их на пороге собственного замка-крепости с башнями и бойницами.

Да, вчерашний день вспоминался в мельчайших деталях. Кристофер, встречая их, стоял в проеме открытых дверей, а за ним виднелось инвалидное кресло-коляска. Оно словно и не имело к нему никакого отношения – так крепко он стоял на ногах, открыв им двери и протянув Андрюсу руку. И рукопожатие его оказалось крепким. Как у мужчины в расцвете физических сил.

Хотя потом, когда они уже вошли, он легко опустился в кресло на колесах и, лихо развернувшись, поехал в гостиную, показывая им дорогу. А там так же легко, почти без усилий, поднялся и сел за обеденный стол, предложив гостям занять места рядом. Он говорил на красивом английском и ему, казалось, это доставляло радость. И к английскому Андрюса и Барборы он прислушивался с интересом.

– Я еще не настолько немощный, как можно подумать, – сразу сказал он, кивнув на кресло на колесах. – Это я скорее учусь, как быть немощным.

Его взгляд с кресла перескочил на буфет, где за дверцами, застекленными рифленым узорчатым стеклом, угадывались ряды бутылок.

– Вы не достанете виски? – спросил он Андрюса. – Правая бутылка. И два стакана.

Андрюс распахнул верхние дверцы буфета, достал бутылку, прямо там, в нише между нижней тумбой и верхним шкафчиком, налил на донышко двух стаканов и вернулся к столу.

Кристофер улыбнулся, словно Андрюс только что сдал свой первый экзамен, пригубил виски. Вздохнул. Сообщил, что провел в этом доме двадцать счастливых лет и почти десять спокойных. Был счастлив, пока не умерла Дженнифер, жена. Она не любила эту деревеньку и очень скучала по Виннипегу, где они когда-то венчались и где прожили более веселую часть совместной жизни. Хотя чего скучать по Виннипегу? Виннипегские зимы и его пронизывающий холодный ветер способны любого человека превратить в монаха-отшельника, готового сидеть до летнего тепла в тесной и темной келье! Но даже когда Дженнифер почувствовала, что дни ее на исходе, она не попросила Кристофера отвезти ее назад, домой, в Канаду. Он бы сделал, но она не попросила. И поэтому похоронена она тут, рядом, на кладбище, в Вими. И она не первый родной ему человек, оставшийся на вечный покой в этой земле. Его старший брат тоже похоронен тут. Старший брат, которого он не помнит и не мог видеть, потому что родился уже после его гибели. Родился, чтобы заменить погибшего в далекой Франции брата, которого забрала с собой в историю Первая мировая вместе с тысячами других канадских солдат. Родителям уже было под сорок, когда, узнав, что у них больше нет единственного сына, они решили зачать еще одного ребенка. И вот на старости лет младший брат решил перебраться поближе к старшему.

– Представляете, – сказал вдруг Кристофер удивленно. – Теоретически я могу дожить до столетия гибели своего брата!

Он грустно улыбнулся. Помолчал. Снова отпил виски.

– Может, сделаете себе чаю? – перевел взгляд на Барбору. – Кухня там, – показал рукой на вторые двери.

Барбора послушно вышла из комнаты. А старик продолжил свой рассказ, но теперь все чаще поглядывал на Николь, сидевшую неподвижно и внимательно смотревшую на его губы, словно она не слушала его, а читала по губам.

Андрюсу казалось, что вчерашний день никогда не закончится.

Барбора вернулась с двумя чашками чая. И снова все сидели за столом. Мужчины с виски, женщины с чаем. А Кристофер все рассказывал о себе и о своей жизни, словно он несколько лет молчал и ему не с кем было поговорить.

За двумя широкими окнами гостиной дневной свет стал слабеть, и как только Кристофер попросил Андрюса зажечь люстру, Николь занервничала. Сказала, что боится водить машину в темноте и что ей пора. И что она хотела бы знать, как устроятся в этом доме ее подопечные и друзья ее сына – Андрюс и Барбора. И устраивает ли его действительно их телефонная договоренность о том, что социальные службы платят Барборе как соцработнику, а он доплачивает еще четыреста евро.