в тусклой рубашке, принялся выводить его из зала.

– Вот так-то, – Дудиков встал с трона и обвёл всех глазами. – Так кто же у нас следующий? Вы, министр войны?

– Ух, – сказал дряхлый старичок, спящий на полу в проходе. – Я думаю, надо границы укреплять…

– Гм, – удивился Дудиков. – Так у нас же нет границ на Земле. Мы всей планетой владеем.

– Надо построить, – пробормотал во сне министр войны. – Нарисовать по линеечке, и укреплять.

– Одобрено, – сказал Дудиков. – Кто дальше?

– Я, – радостно поднял руку, словно первоклассник, низенький плешивый человечек прямо перед Семёном. – Я бывший министр финансов.

– Почему же бывший? – не понял Дудиков.

– Ну, как же? Вы же своим мудрым указом наше ведомство переименовали в министерство романсов. И мы, с вашего позволения, готовы вам представить наш первый продукт.

– Что за продукт? – всё ещё не понимал Дудиков.

Столы по обе стороны от министра романсов раздвинулись, и из паркета стали выдвигаться один за другим одетые в красивые одежды люди, мужчины и женщины.

– Мы исполним для вас романс, – пояснил, улыбаясь, министр. – Он называется «Мечты удода».

Хор окончательно поднялся на поверхность и съехался в стройные ряды. Министр повернулся к нему и, выхватив из кармана карандаш, принялся дирижировать. Из-под пола грянула громкая, но плавная музыка, и хор запел:

– Паришь ты, словно птичка, в небесах,

Щебечешь на различных голосах,

Ты носишь восхитительный наряд,

И пёрышки сияют и блестят.

Голоса были сильными, зычными, музыка лилась уверенно и звонко, так что Дудиков невольно заслушался.

– Вокруг все красотой твоей пьяны,

Овации со всех сторон слышны.

И ты порхаешь в яркой кутерьме,

Не думая о вечности и тьме.

Песня набирала силу, упираясь в стены бункера, гуляя вод сводом купола, и трубы под потолком начали дрожать, вторя ритму музыки.

– Но годы нескончаемо летят,

Тускнеет твой изысканный наряд,

И голос всё слабее с каждым днём,

И волшебства всё меньше слышно в нём.

Столы затряслись, входя в резонанс от звука, многократно отражённого стенами и потолком. А песня всё нарастала, и воодушевлённые министры стали подпевать:

– Ты всё ещё способна на полёт,

Но целый мир тебя уже не ждёт,

Не слушают тебя, раскрывши рот,

На улицах никто не узнаёт.

Когда по потолку пробежала первая трещина, Дудиков слегка забеспокоился, пробормотав: «Что-то это уже чересчур…». Но песня всё лилась:

– Кто вспомнит о мгновениях былых?

Что у тебя останется от них?

Кто рядом будет, если в сильный дождь

Ты замертво на землю упадёшь?

Здание стало крениться, потолок задрожал, заморгал свет. И последний куплет ударил по ветхому строению всей оглушительной мощью, снося купол и вырываясь наружу:

– Паришь ты, словно птичка, в небесах,

Щебечешь на различных голосах…

Лети, родная. Милая, лети!

Ты сдохнешь всё равно, как ни крути!

Всё завертелось, заискрило, наступила почти полная темнота, мебель поползла вбок, и среди сего беспросветного бедлама раздался возмущённый голос Дудикова:

– Допелись, кретины! Рубеля зовите, срочно!

Глава 5. Сколько воды утекло

Моя лодка плыла в густом тумане по тихой реке. Я перестал грести, поскольку в этом было не больше смысла, чем просто сидеть на скамье, вглядываясь в дымку и раздумывая о судьбе.

Что я знал об этой реке? Не так уж и много. Текла она в никуда и вытекала из ниоткуда, если вообще текла. Вода её колыхалась, но было ли это течением, мне было неизвестно. Река разделяла мир на две части. Одна располагалась слева, а другая справа, а иногда наоборот. Я точно знал, что река делила именно мир, а не Землю, потому что она была намного больше Земли. Скажем, Земля продолжалась немного в прошлое и совсем чуть-чуть в будущее, а река была всегда.

Я и сам находился вне времени и, казалось бы, должен был знать всё, что могло произойти в прошлом и уж точно случится в будущем, но на самом деле всё являлось мне обрывками и довольно смутно. Почему так, я не знал. Скорее всего, дело в том, что я прожил долгую жизнь, и здесь, вне времени, на меня давили все эти годы, порождая ревматизм, маразм и склероз.

У реки было много имён. Мне их называли разные люди, которых я переправлял с одного берега на другой. Но в именах тоже не было никакого смысла, поскольку река начиналась раньше, а заканчивалась позже не только любого имени, но и всех тех, кто эти имена давал.

Впереди, в тумане, снова забрезжил берег. Мою лодку постепенно тянуло туда, а это значило, что меня ожидала очередная встреча с кем-то, кого надлежит перевезти.

И правда, на выступе скалы над водой виднелась одинокая тёмная фигура. Я знал имя этого человека, или мне только казалось, что я его знал.

– Здг’авствуйте, – сказал он, когда лодка подплыла совсем близко. – Вы не могли бы пег’евезти меня на пг’отивоположный бег’ег?

Я причалил к скале и встал в лодке, глядя ему в глаза.

– Здравствуйте, – ответил я. – Я могу вас отвезти. Но зачем?

– Видите ли, – сказал Лейбниц, уже спускаясь в своих неуклюжих валенках к борту лодки. – Некотог’ое вг’емя назад я умег’. Я пг’едполагал, что нахожусь в загг’обном миг’е, но постепенно стал в этом сомневаться. Видимо, мне только пг’едстоит туда отпг’авиться.

– Садитесь, – сказал я, сел и положил руки на вёсла. – Я вас отвезу.

– Мне кажется знакомым ваше лицо, – сказал Лейбниц. – Я ведь шпион. У меня пг’офессиональная память на лица. Я совег’шенно точно могу сказать, что вас г’аньше видел, но абсолютно не помню, где. То ли тогда у вас не было бороды, то ли наоборот – вы были с бог’одой, но лицо было дг’угое…

– Возможно, – ответил я, и некоторое время мы плыли молча, хотя он долго смотрел на меня, часто моргая глазами.

– А что там, – спросил вдруг Лейбниц, – на том бег’егу? Вы знаете?

– Только по рассказам тех, кто садился мне в лодку, – сказал я. – Но все говорят разное.

– И что говог’ят? – настаивал Лейбниц.

– Кто-то говорит, что там рай, – вздохнул я. – Кто-то – что ад. Многие считают, что там обычная жизнь, скучная и монотонная. Кто-то считает, что попал в бред сумасшедшего…

– Постойте, – нетерпеливо перебил Лейбниц. – Вы о каком бег’егу говог’ите?

Я помолчал немного, глядя в его глаза:

– Да какая разница?

Лейбниц отвёл взгляд и, казалось, съёжился:

– Вы хотите сказать, что там то же самое, что и здесь?

– Это зависит от того, – ответил я, – во что вы верите.

– Я много думал об этом в последнее время, – кивнул Лейбниц, – и пришёл к выводу, что я всё-таки атеист. Я верю