Штыкова имелись другие представления. Он послюнявил трубку, засунул ее в правую ноздрю, другую трубку в левую.

— Надо на ночь надевать, — пояснил Штыков. — И постепенно приучишься к медленному дыханию… Сейчас испытаю.

Штыков лег на диван, пристроил замедлитель на груди и принялся дышать.

В целом идея неплохая, думал Писарь. Дышать меньше. Меньше дышишь — дольше стареешь. Интересно, можно ли придумать замедлитель мыслей?

Проблема замедления мыслей волновала Писаря давно, наверное, еще с училища. В конце первого курса Писарь заметил, что если он начинал думать слишком много и интенсивно, то в жизни сразу все шло наперекос. Внутренняя мозговая активность крайне негативно сказывалась на внешней человеческой деятельности. Экзамены, к которым Писарь готовился особенно ожесточенно, проваливались, девушки, о которых он грезил весенними бессонницами, оказывались редкими сучками, а скрупулезно продуманные жизненные планы рушились совершенно бесславно в самом начале.

Ни специальная литература, ни консультации с психологами проблему не решили. Более того, специалисты в области трансерфинга бытия в один голос утверждали, что реальность сдается только тем, кто с необычной яркостью и силой изменяет ее у себя в воображении. У Писаря же все получалось несколько наоборот — реальность отступала, но всегда в негативную фазу, — чем исступленнее он редактировал ее в воображении, тем плоше все получалось в действительности.

Пиковый случай пришелся на зимнюю сессию третьего курса, когда сошлось все — любовь, коллоквиум по трассологии и намерение летом отправиться в путешествие по Карельскому перешейку. Сессия была сдана с третьего захода, любовь закончилась красненькими таблетками, а Карельский перешеек… От него пришлось отказаться в пользу одной малоприятной южной халтуры, позволившей Писарю заручиться нужными связями, но надолго лишившей аппетита и спокойного сна.

Выпутавшись из халтуры, Писарь решил, что думать надо меньше. Мысли мешают и вредят, особенно в сфере, где даже полторы мысли могут стоить дорого.

Потренировавшись около месяца, Писарь достиг некоторых успехов и смог не думать около десяти минут. Через десять минут мозгового вакуума вокруг начинала звучать гармоничная бархатная нота, нужные двери открывались, долги возвращались, будущее, обычно похожее на железную дорогу, приобретало милые черты сезанновской живописи.

К сожалению, долго удерживать состояние пустоты в голове не получалось. Писарь понял, что бороться с собой бесполезно, и разработал новую технику. Суть метода была проста — когда Писарь чувствовал, что начинает на чем-то сосредотачиваться, он включал музыку. Обязательно поп. Пробовал вслушаться в смысл, и через пару минут интенсивность мысли падала.

Музыка какое-то время выручала, высшая нервная деятельность послушно замирала и возобновлялась кое-как, Писарь был доволен. Однако уже через полгода к музыкальной продукции возникла стойкая резистенция, и Писарь думал идти записываться на богомерзкую йогу, но набрел на решение…»

Забавно. Я никогда не перечитывал свои тексты — ни рассказы, ни роман, но сейчас открыл книгу на середине и стал читать, и понял, что читаю о том, о чем думал недавно. В голове щелкнул переключатель и распрямилась пружина, прошлое вызывающе догнало настоящее и посмотрело в глаза.

Страшно. Актуальная книжка.

Послышался звук двигателя, подъехала почтовая машина, видимо, выполнявшая в Чагинске универсальные функции. Я спрятал книгу в тумбочку и поспешил на улицу.

Быстро обернулись.

Роман толкнул калитку, вошли Надежда Денисовна и Аглая. Аглая шагала сама, хотя и выглядела бледно.

— Спасибо! — Надежда Денисовна схватила меня за руки. — Спасибо, Виктор!

— Что это было?

— Довела себя до дистрофии, вот что это было!

— Мама! — устало попросила Аглая.

— А что, неправда?! Не ешь ничего, не отдыхаешь…

Аглая топнула ногой. Надежда Денисовна попробовала поправить у Аглаи волосы.

— Ты так до малокровия достукаешься…

Аглая скрежетнула зубами так яростно, что Надежда Денисовна отодвинулась. Роман возился с калиткой, пытаясь ее закрыть, калитку заклинило. Я заметил, как отъехала полицейская машина.

Я подошел к Роману, помог с калиткой.

— Ну что? — спросил я.

— Не знаю… Пока ехали, Федор по рации вызвал врача, они без меня к нему ходили.

— А Федор?

— Тоже ходил. А я там у дверей болтался…

— И что?

— Укол вроде поставили.

— Витаминчики! — громко зевнула Аглая. — Отличная штука… Всем рекомендую, раз — и как новенькая…

— Ну все, хватит!

Надежда Денисовна схватила Аглаю под руку и увела в дом.

— Там Снаткина была, — прошептал Роман.

— Где, в больнице?

— Нет, рядом… К мосту шла, потом нас увидела.

— Что ей надо было?

— Ничего… К Аглае прицепилась, бред какой-то несла…

— Что за бред?

— Пойдем домой, а? — попросил Роман. — Устал очень, по пути расскажу.

Я хотел попрощаться с Аглаей, но подумал, что не стоит ее после больницы дополнительно беспокоить, и мы отправились домой.

— Что за бред? — еще раз уточнил я, когда свернули на Спортивную. — О чем Снаткина говорила?

— Про овец, — ответил Роман. — Или про баранов, я не понял, неразборчивый психоз… я далеко стоял… Про тебя, кстати… Совсем бабка котелком треснула, мелет, как кофемолка.

Роман постучал по лбу.

— Что все-таки про меня?

Мы вышли к железной дороге. Станция гудела трансформаторами и рельсами, хотя никаких поездов не наблюдалось.

— Чушь всякую…

Пахло нефтью, видимо, недавно проходил нефтевоз.

Перрон на стороне вокзала был безлюден, а сам вокзал светился, хотя до темноты было далеко; в окошке дежурной спала женщина в серой форме и красной шапке.

— Ты вроде как спас Аглаю и поэтому обязан ей всегда помогать, ты ее хранитель…

— Я обязан?

— Снаткина так говорила. Хранитель. Я ей пытался объяснить, что ты Глашу не спасал никогда, не в твоем стиле, но Снаткина ку-ку, не слушает, трындит — спас, должен отвечать, должен отвечать…

Обогнули вокзал. Снаткина — дура неисправимая.

— Надежда Денисовна, похоже, с ней вполне солидарна, — ехидно добавил Роман.

— То есть?

— Она спрашивала, чем ты на самом деле занимаешься? Сколько у тебя душ, пароходов, гектаров и недвижимости, ну, я сказал, что ты по этой части вполне удостоен, завидный папсик… Все, Витя, все, ты в цепких объятиях старой работницы ЗАГСа!

Роман похлопал меня по плечу.

— Берегись, из этих лап еще никто не вырывался!

Больше Роман ничего не сказал, сердился, ну и я не собирался особо разговаривать, так и шагали.

Снаткина была дома. Сидела возле телевизора, мазала руки и смотрела передачу про то, как мать продала своего ребенка на усыновление в Америку, через двадцать лет одумалась и нашла его с помощью генетического анализа.

Я предложил попить чаю, Роман отказался, ушел к себе. А я к себе.

Я лежал в койке, смотрел в окно. На улице ничего не происходило, мир застыл и готовился к скорому равноденствию, я включил ноутбук, открыл материалы Романа.

Роман описывал нашу первую встречу. Врал. Изобразил меня мудаком