Утром сельчане провожали новобранцев. Шли от клуба до серпантина, где ждал зеленый военный грузовик и офицер, их принимавший. Играли две гармошки. Бабы нарядились, что на демонстрацию, в новых платках шли и шалях. Манюня отвела душу – не умолкла ни на минуту, все что знала, все перепела.

На серпантине, вьющемся взгорье, ведущем в город, ребят выстроили, пересчитали. Офицерик, перед которым змейкой вилась Зойка, разрешил проститься.

Вначале к ребятам подошли отцы, потом матеря. Девчонки стеснительно жались в стайке на обочине. Наконец, Татьяна отделилась от этой стайки и поплыла к Семену. И неведомая сила вдруг подхватила Капитолину, и она опередила соперницу, повисла на Семене и закричала, забилась, как птица в сетях. Семен стоял, безвольно опустив руки. Народ стоял, смотрел на них. Татьяна вернулась на свою обочину. Капитолина, краем глаза видевшая соперницу, кричала еще громче.

– Жена, что ль? – спросил флиртовавший с Зойкой офицерик.

– Без пяти минут, – отчеканила Зойка, – но женой не станет. Пяти минут не хватит…

Офицерик тут же отошел от Зойки и зычно крикнул:

– Пополнение, стройся! По машинам!

Капитолину отдирали от Семена его мать и Большая Павла…

Дорогою Большая Павла ткнула внучку кулачищем в затылок:

– Ну че, ославилася! Срамница!

– А пусть знают! – весело отмахнулась Капитолина.

– Да уж, теперь-то узнали!

Большая Павла глянула в красивое, победоносно светящееся лицо внучки и увидела злосчастную родовую мету женщин брагинского корня. Эта страсть, тяжелое, снедающее изнутри чувство, ради которого они переступают и через родителей, и детей, – и хоть покойником да дай, и через честь перед людьми…

«Вот уж третье колено Господь казнит, – подумала она. – И когда это началось?!» И мать ее, тихоня Павла Малая, скрытная была отчего-то. Анютка вся была… Хоть бы Аришку Господь пожалел!

* * *

На Петровках Большая Павла косила Илюхе-управляющему. Туда за речкой, у нового тоннеля. Илюха давал пятьдесят копеек за зарод. Косила Большая Павла по ночам под шум тихой речки, под звездным небом. Этот покос старуха знает хорошо. Сама его чистила. Покос ровный, трава густая, еще не выколосилась, и потому нежная и пахучая. И пахнет далеким детством, когда они с тятенькой косили свои покосы.

К ней часто приходила Таисия, приносила квас, которые она сбивала с превеликой ловкостью на разные вкусы, и они ужинали ночью, глядя на небо, запивали зеленый лук и хлеб квасом и обе молчали…

В этот раз Таисия отложила хлеб на камень и сказала:

– Уезжаю я, Павла… Совсем. Матушка велит… Она плохая совсем… Я уж уволилась… Зовет она к себе.

Большая Павла охнула, поперхнулась, долго кашляла, и Таисия била ее по плечу…

– Я уж тянула до последнего. Чтоб долго тебя не мучить… Да, я, как дали мне срок, потом поселение… Я еще плакала, дура, думала не выдержу, и не знала, глупая, какое богатство мне отвалил Господь. Не попади я сюда, разве я б вас узнала? Разве б я поняла, какая драгоценность еще ходит по земле? Бабы русские! Россия только на бабах и держится.

– Че ж! Разве мы воевали?!

– А детей в войну кто спасал! Нагляделась я на вас, двужильных-то! С кулями на спинах… У ней дома голяк, сама не жрет, а мне тащит… Каторжанке.

– Култук каторжных любит… Сколь их здесь прошло… Никого куском не обнесли.

– Как я теперь благодарю Господа за эту каторгу! Что раскрыл мне глаза на мой же народ.

– Как же… я?! Тася! Да как же я без тебя?!

– Как я вот без тебя! А вы-то адамант камень. Вы-то не пропадете. Вот я без вас рухну!

– Болтаешь че-то! Камень какой-то. Тась, а ты ить грамотная?

– Ну, куды с добром! В профессуре была, кафедрами заведовала. Доктор наук… А приперло меня, дак я у вас, неграмотных, и училася. За счет вас и выжила… Господи, как я без них? – обратилась она к небу. – Не лишай меня радости видеть их. – Таисия заплакала. – Паша, ты самое драгоценное, что я встречала в жизни.

– Будет городить-то!

– Завтра проводишь меня до Стрелки… – Таисия встала и сразу пошла, размашисто, прямо, подставляя звездному ветру свое суровое, истощенное лицо…

После утренней дойки Большая Павла сгоношила узелок монахине в дорогу, с салом и шаньгами, которые пекла ей ночью, и двинулась к дому Таисии. В пустой избе Таисия стояла на коленях перед крошечной иконкой в красном углу. Потом поднялась в слезах, обошла углы и везде поклонилась. Навесив большой замок, она положила ключ под коврик, погладила бревнышко, поклонилась дому, и они пошли вдвоем с Павлою по дороге к лесу.

– Знала ли я, что под этой крышей проведу лучшие свои годы, – всхлипнула Таисия. – Как хорошо здесь молиться.

Большая Павла от горя не могла вымолвить ни слова в ответ.

– Ты терпи, – наставляла Таисия. – Вот скоро Сталин помрет.

– Что ты! – напугалась Большая Павла. – А как Айзековна услышит. Она нам покажет!.. Как он может помереть? Никогда!

– Дак вот, как он помрет, – не обращая внимания на испуг Павлы, продолжала Таисия, – все пойдет под гору. Народ начнет портиться. Колхоза не будет.

– Как это, колхоза не будет?!

– Зверопромхоз будет. Уже и бумаги идут. И народ станет другим. Сброд сюда хлынет. Бродячий люд… Все, Павлуша, исчезает ваш народ. Вынесли вы все в муках… Из последних сил, из жил последних… Все до кровиночки родимой земле отдали… И больше такого народа уже не будет… Не было такого на земле и уже не будет… Божий вы народ, единственно Божий…

– Че-то плетет! – взрыдала Большая Павла. – Ты скажи, как мне жить без тебя?

– Господь научит! Молись. Капитолину отпусти… У нее другой путь. Она тебя не послушает в жизни… Аришку подымай. О господи, как я без тебя буду?! Спасибо тебе, Павла, за все. Увидеться уж не увидимся, а вместе будем всегда! Ну все, прощай! – Таисия поцеловала Павлу и решительно размашисто зашагала посреди дороги.

Большая Павла, шатаясь, села на широкий пень близ обочины, широко раскинув ноги в самошитых ичигах, и заревела, как медведица. Она ревела к небу, в голос, ревела так, как не ревела на похоронах дочери, и ей казалось там, за уходящей монахиней, кончается белый свет и ее жизнь, и ничего уже не может быть никогда…

Она совсем не умела плакать, потому ревела. Громадная, нескладная, с багровыми руками, которые, кроме черной работы, с молодости ничего не ведали. Разбросав по земле увесистые бревна ног, ревела утробным гласом и раскачивалась плечами, и когда платок съехал с ее головы, она обнажилась – голова с уложенной караваем серебряной от седины косою. И вид у этой бабьей громадины был беспомощный, как у ребенка…

* * *

Первой из подружек из Култука уехала Зойка. Училась она плохо, фардыбачила часто. Дуняшка не справлялась с нею, и Илюха увез ее в город, пристроил продавщицей в крошечный магазинчик при кирпичном заводе. Несостоявшаяся офицерша тут же скрутилась с грузчиком магазина, родила от него девочку. У Илюхи детей не было, и он забрал внучку к себе, к большому неудовольствию своей бесплодной супруги, которая даже жаловалась в сельсовет. Но там посчитали поступок управляющего благородным и жалобу оставили без последствий…