– Сами, сами!

– Ну, валите отсюда, а то мы вам грабеж припишем!

– Пойдемте, чего уж там, – тресканул Зяма.

– До свидания, гражданочки. Темные вы, конечно, женщины! Несознательные. Но мы будем работать над вами.

– Работнички! – буркнула Большая Павла, и когда агитаторы слились внизу просеки с лесом, подняла юбку.

– Э-э! Охвицерша, вылазий!

Зойка выскочила сразу. Бабы хохотали.

– Ага, вам хорошо. А как начнут при народе песочить-то! Страму не оберешься. И бумагу еще такую дадут, что я в городе не устроюсь нигде.

На лунный свет вышли Татьяна с Капитолиной и Семен. Через минуту крестный ход двинулся дальше…

Церковь стоит на пригорке, наискосок от железной дороги. Вокруг телеги, телеги приезжих на праздник со всего района. Распряженные кони пасутся поодаль, к лесу. С Байкала давно несет сыростью, но крепкий весенний морозец отдает еще сладостью и тем особым ароматом набухающего соками и почти готового к пробуждению леса. Когда култучане подходили к церкви, из ее широко раскрытых врат уже шли хоругвеносцы, а потом полилась живая, переливчатая свечным огнем, радужная река Большого крестного хода.

– Ну, бабы, сподобились! – Таисия широко перекрестилась, и они все влились в ночную, трепещущую радость с бурными восклицаниями «Христос Воскресе!», отвечая всей своей счастливой грудью: «Воистину Воскресе!»

Молодняк в церковь не пустили: комсомольцы бдили, пытливо вглядываясь в лица. На Татьяне засомневались.

– Матушка она, матушка! – вдруг крикнула Фекла и протолкнула девицу в церковь.

Как только двери церкви закрылись, начались хороводы. Семен держал руку Капитолины в своей сухой, горячей ладони, чуть сжимая ее, и сердце девушки полнилось торжеством и блаженством. Потом играли в ручеек, и Семен неизменно выбирал свою подругу. Потом они стояли у лошадиного табунка и смотрели на звезды, и Семен показывал ей какие-то созвездия, и Венеру, звезду любви…

На телегах уже спали, когда зазвонил колокол праздничный отпуст. Звезды блекли, морозец стаял, как снежок, и сырость усиливалась. Радостная паства вываливала из церкви табунками. Большая Павла почти несла полудохлую Дуняшку.

– Зойка, прими мать, – сказала она и прислонила подружку к дочери, потом глянула на кума Василько, конюха с Быстрой, запрягавшего свою лошаденку, и глубоко, благодарно вздохнула.

– Слава богу, опять Воскрес! Боженька наш… Христос… русской…

На цвет черемухи, под самую посадку картофеля, болезнь вернулась к матери. Павла почуяла не сразу беду: работы много, колхоз да дом. Дуняшкина группа, считай, на ней, Таисия, внучки. С утра как встала, и до подушки бы ночной добраться. Слава богу, хоть Господь силушкой не обидел. Все влеготку, да в охотку делается. А тут раз хватилась – нет Анютки, другой – нету…

В бане нашла, блаженную, растерянно улыбающуюся, ничего не понимающую… А когда она ушла на баржу, да не дошла, а потом Большая Павла нашла ее в лесу, за третьей поляной, сидевшую на змеиной колодине.

– Вишь, змей проклятый, не отстает, – задумчиво произнесла Таисия. – Молиться будем… По соглашению… Матушке напишу…

А тут и девки приспели – зафардыбачили. Капитолина гонористая выходит, своевольная. В деда-каторжника, видать, народилася. А Аришка ленивая, ей бы поесть да поспать.

С такими думами Большая Павла возвращалась с утренней дойки. Еще утром она разбудила Капитолину и велела брать топор и косу, идти им с Аришкой чистить родовой их покос. Народ давно, еще до зелени, вырубил да вычистил свои покосы, только Брагинский и цветет, заросший молодым ивняком и черемухой. Оно хоть и скотинки, что коза, а чин соблюдать надо. Туда вверх по сопочке еще сколь покосов чистится. Все мимо Брагинского идут. Люди скажут, как Меркулиха живет: та сроду овец пострижет, а шерсть на печь забросит, под голову… Пока не сквасится. Сроду не помоет, не спрядет, не свяжет… Счас в конторе все заседают… Агитки пишут, да крестные ходы ловят…

Большая Павла заглянула в боковушку, где на широкой, тятенькиной еще, перине спали сестры. Большая Павла чуть не задохнулась от возмущения. Вот распустила девок! Полдень на дворе, а они дрыхнут. Че люди скажут! Кто их замуж возьмет?!

Она заметалась в сенях в поисках прута. Ведро раскатилось, загремело под ногами, но в это время двери сенцев растворились, и Галина-почтальонша показалась в их проеме.

– Паш! А я думаю, дай зайду. Травки у тебя попью. Ты меня в прошлый раз поила, дак сильно помогло…

Галина с войны в почтальоншах. Полудевка-полустарушка, стриженая под комсомолку, все время в штанах, работа такая. И вся она в полу, не сядет, не ляжет как положено. Присядет, прикорнет, прикусит, присловит… подскажет, и все летит воробышком по селу. Челночок. Ее любят в домах, письма, пенсии, новости – все у нее и в сумке, и на устах.

Большая Павла выронила прут, но Галина понимающе махнула рукою.

– У меня тоже дрыхнет. Счас домой заскочила: дрыхнет мой Коляня… Без задних ног. Че-то в погоде. Глянь, как кошки спят…

– Да, воспитали мы с тобой кошек!

– Брось ты, Паша! Пусть хоть в родительском доме поспят.

– Я в родительском доме за тятенькой чуть свет вскакивала.

– Ну дак!.. За тятенькой-то че не жить!

Большая Павла приумолкла, потом спросила:

– Твой-то где?

– Где! Дежурит! – Галина благостно вздохнула: – Устает шибко!

Галина почитает своего Василия, одноногого мужа, подвязавшегося сторожем на конюшне. Калекой он вернулся с войны, получает выслугу, да еще с конюшни имеет, хотя дважды цыгане воровали жеребцов в его дежурство. Да еще попивает будь здоров как… Но Галина никогда не жалуется на его пьянство и дебоши, и во всем ему доверяет.

Большую Павлу подмывало спросить Галину, не видала ли она Анютку, но она хорошо знала стригучий, как лишай, язык почтальонши. Разнесет по домам, как газеты. Решила помолчать, может сама гостья проговорится.

Галина присела на краешек табурета. Телогрейка большевата на ней, пузырится, перетянутая веревкой, и скрывает утлое тело своей хозяйки почти полностью. Телогрейка новая, и этот факт положено бы отметить, но Большой Павле было мало интересно, откуда у почтальонши новая фуфайка, и она промолчала, погладив углы рядины на столе толстой ладонью. Галина вынула из сумки журнал «Огонек» и стала показывать картинки соседке.

– Глянь, Паш, как люди живут. Дома-то все под железом!.. Каменные, а у нас дранка да бревна… Видала, и по льду катаются. Как пацаны наши… Ну-ка, че тут написано: Брейгль. Младший. О господи, кто же это?

Из боковушки просунулась льняная голова Аришки:

– Баб… А, баб!..

– Проснулись, слава тебе господи! – заворчала Павла. – Как только сил хватает столь спать!