Святославовы покои, как и все основные строения на княжьем дворе, соединенные сенями или крытыми переходами с остальными, помещались вовсе не рядом со столовой, однако шум гульбы, добиравшийся и сюда, был столь отчетлив, что можно было разобрать каждое слово визговатой плясовой песни, густо оснащенной исступленными покриками.

Зелен хмель расцветает,

Малина да поспевает,

Зелен хмель — то Святослав,

Малина — Предславушка;

Им люди дивилися,

Что хороши уродилися;

Ой, хорош Свет-Святослав,

Хороша Предславушка,

Хороша Рулавна.

Середина горницы была странно застелена необмолоченными хлебными снопами, поверх снопов лежала перина, а на нее было наброшено широкое кунье одеяло. Под ногами скрипели осыпавшиеся зерна. Из всех углов смотрели красные рябиновые кисти, и взгляды их казались какими-то жалкими вне светоносного неба и снега. Едва покачивая лепестками пламени, горели только что кем-то зажженные свечи. Пахло сушеными травами, медом и хлебом. Лишь только Святослав развязал рушник, соединявший его с Предславой, как та тут же порхнула от него на лавку.

— Мне почему-то совсем спать и не хочется, — беззаботно защебетала девица, однако щебет тот вышел каким-то сдавленным.

— Не хочешь, так не будем, — сказал князь, падая навзничь на чудотворное хрусткое ложе и с наслаждением отрывая частью вместе с серебряными пуговицами унизанный жемчугом пристяжной воротник, — только я все же разболокусь, а то день-деньской в этих смешных нарядах… Зачем только люди таких несуразностей напридумывали?

И колючее молчание завладело горницей.

— Свеча трещит — к морозу, — выдавила из себя Слава и тут же прокашлялась.

Лишь тень визгливой песни за тишиной.

— Послушай… — Святослав вскочил на ноги.

Он сделал два или три шага к лавке, на которой замерла Предслава, да вдруг левая нога его поехала по рассыпаному зерну, он попытался удержать равновесие, взмахнул руками, правая нога взлетела в воздух, и гулкий грохот сотряс только что онемелый покой. Напуганная внезапностью произошедшего Предслава и вовсе обмерла, когда оказалось, что муж ее остается лежать на выскобленной до белизны ясеневой стлани без всяких признаков жизни.

— Святослав… Святоша! — точно Сирин — полуптица-полудева взмахнула широкими рукавами красного свадебного покрова Предслава, спорхнула с насеста, бросилась к недвижимому своему князю.

— Что ты! Что ты! — вовсе не задумываясь над своими действиями, будто кто другой руководил ими, кудакала Слава, развязывая мужнину опояску, оглаживая голову его, щеки, и все целуя, целуя и в щеки, и в губы, и в обнажившуюся грудь, и в широкий лоб. — Сейчас. Сейчас.

Она кинулась стаскивать со Святославовых ног новенькие чермные сапоги, такие громадные в ее маленьких узких ладошках. Дело оказалось не слишком простым, но с третьей попытки ей все же удалось осуществить свои намерения. Однако и это не помогло.

— Ну очувствуйся. Не пугай меня, — заклинала Предслава, вновь целуя окаменевшее лицо.

И тут только что безвольно разметанные по полу руки железным замком сомкнулись за ее спиной, прижав крепко-накрепко к широкой выпуклой груди Святослава. Он продолжал лежать навзничь, но красивый рот его теперь расползся в счастливой улыбке едва ли не до самых ушей.

— Так ты надо мной подшутил! — пискнула пойманная в силок Предслава.

— Тишь-тищь-тишь… — ласково зашипел на нее Святослав, чуть сдавливая объятия.

Затем осторожно перекатил ее на пол, поднялся, подхватил на руки, перенес, на кунью полсть положил, сам рядом опустился, припал раскаленными губами к вырезному розовому ушку с золотой сережкой, усыпанной искрами[470], прошептал:

— Как отрадна мне была твоя забота! А теперь я о тебе позабочусь…

На следующий день свадебному торжеству должно было продолжиться. Но лишь только князь поутру вышел из мыльни, как вдруг на двор прибыли неожиданные гости с непростыми хлопотами. То были четверо киевских мастеровых, нескладных, в мешковатых овчинных и заячьих тулупах, все какие-то странно всклокоченные. Может, Святослав и не торопился бы отстраниться от проживания иных забот, если бы вдруг его внимание не призвал откуда ни возьмись зазвучавший с утра на дворе беспокойный голос Свенельда, а затем и покрики сотника старой дружины, тоже из мурманов[471], ради успеха своих торговых затей принявшего чужую веру и даже сменившего родное имя Сигурд на еврейское — Зоровавель.

— Что там сталось? — набросив на плечи обычную свою рыжебурую росомашью шубу вышел во двор Святослав, крикнул Свенельду.

— Ничего, ничего! — на бегу откликнулся тот. — Не такое дело, чтобы тебе молодую жену оставлять.

Но он, видимо, решил все же лишний раз опрометчивым небрежением не гневить легко воспламеняемое молодое сердце князя, остановился, добавил:

— Конечно, никто твоего княжеского права умалять не станет. Если хочешь, идем сейчас же. Просто, я так разумел… Ладно уже. Дело вот какое…

Но тут прибывшие мужики, завидя Святослава, сами бросились к нему, тряся раскосмаченными бородами.

— Желаем тебе, князь, радоваться!

— И вам радоваться!

— Да нам-то особо радоваться, значит, и не выходит. Вот он замыслил сына женить в эти праздники, — выступил на шаг вперед самый мелкий и самый расторопный из посольства козлобородый мужичонок, указал простой кожаной рукавицей на стоящего расставив ноги и точно высматривающего что-то на тщательно вычищенных от снега мостках своего товарища. — А чтобы сын-то… Может, ты, князь, и знавал его: он с отцом вот, с Веселином, скорняжил?..

Святослав глянул на понурого Веселина и покачал головой.

— Нет? — удивился мужичок. — Ну да ладно, что уж теперь… А чтобы сын, значит, мог, как водится, сговорившись со своею милушкой, умыкнуть ее, а потом, значит, родителю вено[472]уплатить, Веселин взял у жида сорок гривен… Да, вот столько, ибо девка дюже хорошая.

— Да, — подтвердил доселе молчавший третий мужик.

— Хорошая, — кивнул четвертый.

— Сорок гривен, значит, надо было отдать, — продолжал козлобородый коротыш. — Однако чего там мелочничать, все одно ведь детям пойдет. Ну и взял вот Веселин сорок гривен у жида, у Анании, с тем, чтобы потом отдать ко Дню Сварога сверх каждой гривны[473]еще и восемь кун.

— Ананья, он завсе меньше чем за третину заимов не дает, — подтвердил третий.