Следующие два дня, как тому и следовало быть, продолжались празднества, но в их задоре поселилось как бы некое игривое ожидание. Хоть первые дни новорочья на Руси завсе были самыми обыкновенными для свадеб, однако несмолкающие разговоры о том, что молодой князь и дочка прославленного русского богатыря со дня на день станут на свадебный рушник, невольно наделяли это событие среди праздничных восторгов значением заключительного прославления. И только одну Малушу-Эсфирь не радовала предстоящая свадьба Святослава. Единственное нечаянное соитие, которое потом с величайшим отвращением вспоминал князь, а Малуша напротив — с любострастным упоением перебирала в памяти каждую его деталь, сделало Ольгину ключницу чреватой. Однако это свое положение она столь успешно скрывала и от пронырливых княжеских челядинок, и от непримиримого киевского кагала, что тайность сия была открыта одной только старой княгине. Странное дело, беременность, вроде бы призванная утихомиривать женское сластолюбие, у Малуши кажется только распаляла и без того неуемное ее похотенье. И вот, не довольствуясь чудачествами еврейского невежества, подключив к нему еще и славянскую глупость, дочь Иосифа, сына Аарона, теперь выслеживала Святослава, вырезала из снега оставленные им следы, бросала тот снег в печь, чтобы (как ей доводилось слышать) таким способом лишить предмет своей неуемной страсти желания спать, желания есть, желания радоваться белому свету, и заставить его вернуться в ее раскаленные потные объятия. Да только все напрасно.

Десятки свадеб играли в тот день по Киеву, по Подолу, по малым селениям, рассыпавшимся вблизи отца городов русских. Но эта в тот год как бы объединила всех их, ибо где бы ни справляли свадебный чин, в землянке холопа или в тереме удачливого гречника, беспременно вспоминали Святослава и его суженую.

Широкие сани, запряженные парой мощных долгогривых косматых лошадей, разубранные цветными платками, устланные красочными коврами, по белой дороге, мимо стай и стаек уж собиравшихся в некотором отдалении глазопялов, подкатили к хоромам Рулава. Между тем ворота оказались наглухо заперты. Огромное деревянное солнце о восьми лепестках над воротами тихо сияло свежей киноварью. Полуторасаженные длиннобородые деревянные старцы, несшие службу воротных столбов, сурово молчали, низко опустив на деревянные глаза деревянные брови. Однако за воротами происходила какая-то потаенная возня, и сдавленный смех, и шепоты-лепеты.

Изукрашенные сани с подрезами[463], в которых на багдадских коврах восседал Святослав, а на облучке — товарищ его и сотский молодой дружины Русай, Соколов сын, остановились у ворот. За княжьими подтянулось еще десятка полтора саней, тоже нарядных, но видом скромнее. Русиша, разодетый в пух и прах, соскочил на снег, подбежал к воротам и затарабанил кулачищем в вырезанный на них (не слишком искусно) пучок колосьев.

— Кто это там? Мы никого не ждали, — раздался из-за ворот деланно сонный девичий голосок, должно быть, кого-то из челядинок Рулава, а за ним сразу несколько придушенных смешков.

— Охотники мы! — заорал Русай. — Полевали в зайчистых этих местах, да одна зайка через ваш забор ускакнула, надо нам ее отыскать. Отворяй!

Ворота действительно растворились, открыв довольно-таки просторный двор, засыпанный нарядной толпой. Впереди всех выступала рослая бедовая девка в высокой бараньей шапке, из под которой выпадали на плечи перевитые зеленоватыми лентами две толстых медно-красных косы.

— Важное дело! Что ж, коли правду говоришь, давай посмотрим ту ли зайку вы ищите. Зови князя.

Но Святослав (в красной шубе, в красной шапке, в черемных сапогах, такой щеголь, каковым никто его и не видывал) уж вышел из саней, и, точно стыдясь своего пышного наряда, как-то слишком порывисто подошел к своему товарищу. Тут же «охотникам» подвели с головы до ног укрытую пестрой поволокой невесту.

— Ну-ка, посмотри, князь, не эту ли зайку ищешь? — смешно подбоченилась рыжая девка.

Святослав откинул с лица подведенной ему, почему-то громко сопящей, невесты узорчатую ткань, — звонкий взвизг наконец-то дозволенного смеха сорвался с пляшущих уст той, что находилась под покрывалом. Громом хохота поддержала его заполонившая двор толпа, нестройным гоготом ответили ей голоса зевак по ту сторону забора, хоть и не видавших происходящего, но и без того отчетливо представлявших ход дела. Под покрывалом оказалась одна из подруг Предславы.

— Нет, это не та, — румянясь лицом от столь широкого внимания, отвечал Святослав.

— Дивно, что не та, — пожимала плечами рыжая девка. — Давай дальше смотреть.

Дальше выводили под покрывалом и толстую ключницу, и девяностолетнюю старуху, когда же в смехе собрания наконец иссякло первоначальное упоение, разбитная рыжуха ближе подступила к князю:

— Видишь, нет твоей зайки. Так, может, меня возьмешь?

— Нет, не возьму.

— Что ж, — как бы опечалилась воструха, — значит надо в хоромах поискать.

На стольце, покрытом цветной материей, Предслава сидела в том наряде, в котором и мать ее, и дальняя пра-пра-прабабка в замужье вступали, и каждая-то к нему что-то свое прибавляла, каждая что-то о миротворении повествовала: черными нитками — о навьем подземном царстве, красными — о Яви, той, что на земле стоит, а белыми — о Прави небесной мечтала. Отец и сродственники по лавкам сидят, по скамьям у стеночек, улыбаются. А Предславы глаза синей воды полны, что озера.

И уж, как в сани сели жених с невестою, в храм ехать, спросил князь:

— Отчего плачешь? Может, не любишь?

— Люблю, — отвечала.

— Что же слезы ронишь?

— Н-не зна-аю…. — захлопнув лицо рукавицами зарыдала и тут же засмеялась сквозь слезы невеста.

Ах, как горько, как сладко, с какой сладостной горестью выводили голосами ехавшие следом Славунины подруги древние слова прощального плача!

Из-за лесу, лесу темного,

Из-за гор ли, гор высокиих

Летит стадо лебединое,

А другое — гусиное;

Отставала лебедушка,

Что от стада лебединого,

Приставала лебедушка,

Ой, ко стаду золотых гусей…

Вослед за свадебным поездом Святослава (который, отъезжая от дома Рулава, удлинился по меньшей мере втрое) к храму Рода стали прибывать свадебные поезда других пар, пожелавших вступить в закон непременно вместе со своим князем. Таким образом все улицы, восьмилучевой звездой сходящиеся к сердцу города — великому храму, оказались запружены санями, лошадьми, ликующим народом, для которого это небывалое стечение свадеб было не каким-то выдающимся происшествием, а естественным разрешением двух седмиц подготовки к новой жизни, — и вот она, новоявленная жизнь, зачинается в том, из чего истекает всякое земное существование.

В храме перед четырехликим изображением Рода на добрую сажень возвышался громадный пирог, а вокруг него в муравленных ставцах и деревянных блюдах горами были навалены печеные «коровки» и «козульки». Здесь было накурено сандриком[464]и еще какими-то травами, может быть, даже из тех, которые цветятся единственно на далеком полдне. Хоть и был этот храм самым большим на Руси (если не считать того чудесного храма Святовита, что на острове Руяне), все же теперь войти в него помимо жениха и невесты довелось только ответственным личностям да самым почетным гостям. Всем же прочим оставалось поджидать молодых на морозе, борюкаясь с ним, Карачуном, кто на что горазд: те поближе к полыхающим в крадах кострам подобрались, эти танок затеяли с песнями, ну и, опять же, слава Богу, праздник, — значит, и заступа вина дозволительна.