Коляда, ой, Коляда!

Завидев этих, последних, сталевые очи Святослава так и засверкали, словно солнечный луч ударился о нагой клинок. Он едва ли и о невесте не позабыл, лишь только они спешились. Точно магнит камень потянуло к себе князя напряжение животворящей борьбы, выявляющее ничем неодолимое желание быть. Постягивавшие с себя рубахи бойцы, но все-таки набросившие тулупы либо нагольные шубы на раскрасневшиеся, пышущие от неслабого мороза и здоровья тела, кто — прижав щеку к плечу, кто — закусив шапку, чтобы зубами не рисковать, набычившись, двинулись, не размыкая двух десятков плеч (с каждой стороны), навстречу друг другу. Посыпались звучные удары огромных кулаков, и, если бы соперники не уворачивались от них с тем же усердием, с каким шли на приступ, то, казалось бы, ни одному из них невозможно было бы выйти живым из этой сшибки. Хоть и не впервой было видеть Предславе такое вот побоище, а все-таки и в этот раз напугало оно ее: было не просто жутко, а душа в пятки уходила от близости к этому раскаленному размету мужской воли. А Святослав в ту же минуту, наблюдая для него еще более неновое зрелище, зажигался сердцем при одном только воспоминании о том ощущении братского ратного единении, которое возможно испытать единственно в боевом вдохновении. Как всегда мир заявлял о себе, что, мол, возможен он только в противоборстве. И этот простой секрет (в виде жертвы кулачного ритуала), как можно было наблюдать, по-своему был доступен не только княжескому сознанию, но и соображениям детей Велеса — рогатого землевладыки, спокон веку уступающему свое мужское творческое начало женскому предметному пониманию сущего.

— На счастье, на здоровье, на новое лето! — грянули рядом с молодой парой прямо-таки нечеловеческие, очень смешные голоса, и откуда-то сбоку в лица Святославу и Предславе полетели пшеничные, ржаные, овсяные зерна.

Веселые те голоса принадлежали удивительным существам. Всего их было семеро. Тот, что находился посередине, самый вертлявый, напялил на себя вывернутый наизнанку тулуп. Ноги его были вдеты в рукава другого тулупа, на голову нахлобучена косматая шапка с длинными настоящими турьими рогами, на лице рыжая кожаная харя. На лицах прочих русальцев тоже были кожаные маски, в которых по цвету, форме, по обрамляющему их меху или перьям без труда можно было угадать образы медведя, волка, лисы, журавля и барана. На седьмом русальце, который, конечно, и был их предводителем — ватафином, личина была лубяная с лиловым бураком вместо носа, с длиннущей пеньковой бородой. В руках ватафин держал небольшие гусли, хотя и представлялось странным, как он собирался играть на них при таком-то морозе. Прочие ряженые также были оснащены всякой музыкой: у двоих сопели, у двоих дудки, у Журавля гудок, у рогача бубен. При том у каждого за нарядным поясом торчали деревянные жезлы с бородатыми, а то и рогатыми головами. В известной степени это странное общество смотрелось шуточным подражанием шествиям волхвов, которые в это же время также с жезлами и нередко в личинах, проходя стороной, обводили молитвой кипучее многолюдство бесшабашных гуляний, отгоняя происки навий, вымаливая у многоликого Бога благоденствия для своего народа. Однако для незатейливого большинства этого самого народа слишком невразумительным представлялся образ действий духовЕдцев и оно невольно силилось обезьянством, минуя годы духовного труда, протиснуться к чему-то непостижимому, но маняще светлому.

Обступили ряженые князя с его зазнобой, принялись хороводничать.

Коляда, ой, коляда!

Он ходил, он гулял

По крутым по горам,

По святым вечерам.

Коляда, ой, Коляда!

Как посередь Киева

Ходит Свет Святослав.

Ой, сударь хорош!

Словно месяц пригож!

А с ним рядом идет

Точно солнышко,

Ой, подруга его —

Свет Предславушка.

Коляда, ой, Коляда!

Ты услышь нас,

Макошь матушка,

Со своим мохнатым хозяином,

Ты пошли Святославу сударю,

Ты подай Предславе сударушке

И жито — пшеницу,

И всякую пашницу.

Коляда, ой, Коляда!

С праздником,

Люди русские!

И тут закрякали дудки, засвиристели сопели, запищал гудок. Заскакали русальцы, запрыгали, стали такие кренделя ногами выделывать, что не то, что Предслава, но и сам Святослав хохотать принялся. Уж бежали со всех сторон девки, парни, и старшие тоже поспешали к разгоравшемуся новому средоточию праздничного веселья. Кто над ужимками ряженых гоготал, кто сам в пляс пускался, да так, чтобы посмехотворнее выходило. Не удержался ватафин в лубяной маске с пеньковой бородой, сорвал с десной рукавицу, ударил по гусельным струнам, — тут и снег, что только что просто летел, закружил будто. Прибежал даже долгогривый поп из церкви, в которой отщепенцы распятому еврею поклонялись.

— Что это, душехищник, тебя принесло? — кричат ему весело. — Ты в свою молельню беги, пусть тебя там жиды нечестивые идолами мазаными распотешат.

А волосатый только рукой машет, и туда же — в пляс.

Ярится веселье. И каждый плясун, всякий попрыгун как бы невзначай норовит в сумет плюхнуться, да при том, упадая, еще за кого-нибудь ухватиться, чтобы, значит, не одному по снегу кататься. Ох, видать, неспроста ослабли ноги у Даждьбожьих внуков и внучек! Не в русском обычае было в обыденной жизни хмельным баловаться, а только на большом празднике, на братчине, на событии даже волхвы подымали медовую Святовитову чашу, а уж что до тех, кто по жизни чувством ведом, те при случае норовили не одну чашу поднять, да и не две, а, случалось, столько вливали в себя простого вина или греческого, даже не разведя его водой, что уж очень начинали смахивать на выродков. Но, ежели в какой другой день за поругание в себе божественного образа можно было домой и оплеванному придти, то в праздники много чего прощалось.

— Эй, Яра-Тура зовите! — выкрикивал кто-то из раззадоренной толпы.

— Да какой Яр-Тур! — с другой стороны кричали в ответ. — Турицы[455]еще когда! Через три дня еще!

— Ну и что! Зовите гнедого Тура!

Что за шум поднялся! Больше всех шумели нарядные девки, показывая, они, дескать, особенно против эдакой затеи, но по охватившей их игривой взволнованности можно было судить, что это как раз то, чего они больше всего ждали.

Парень в рогатой шапке, наряженный в два вывернутых тулупа, тут как тут вскочил в как-то сам собой образовавшийся круг. В середку стали выталкивать молодых девок, и те как бы нехотя выбирались из толпы и в лад с разнежившимся гудком, в согласии с разомлевшими сопелями, чуть склонив головы, мелкими шажками уплывали в круговратном движении. Все слаще стонал гудок. Все мягче, все округленнее помавали руками, покачивали плечами девушки, когда все это время наблюдавший за ними мохнатый Тур вдруг что есть силы жахнул в бубен. Тотчас встревожено закудахтали дудки, заспешили сопели, взвизгнул гудок. Ойкнули, айкнули, грянули плясовую красотки, полетели по кругу по снеговому плясалищу, радостно разметывая разубранные косы.