Наконец Константин с сердцем, переполненным возвышенным трепетом, пронзенный гигантской иглой неукротимой боли, приближается к посланнику Мойр, посланнику Фемиды, посланнику Правды и говорит:

— Я понимаю, что время мое истощилось. Скажи, что это было, что пятьдесят пять лет и еще почти два месяца протекало перед моими глазами? Это нечто подобно воздуху. Но природа воздуха такова, что не дает опоры, так как же возможно подняться в небесный мир?

И видит Константин, что негустой, но длиннущей поросли на лице старца, помимо прикосновения ветра, передается еще какое-то движение, — он отвечает. Но что это?! Ни одно слово, произнесенное, пустынником не достигает великородных ушей…

— Громче. Я не слышу. Громче! — в предчувствии надвигающегося ужаса возвышает голос василевс.

Но от этого ни только не становятся явственнее слова отшельника, Константин примечает, что он не улавливает не только слов, он не слышит шума ветра, совсем недавно так удручавший его немолчный гомон многочисленной толпы… также исчез.

Ужас охватывает его. Ужас и бессильная бессмысленная ярость перед непостижимой силой, на последнем шаге многотрудного путешествия вырывающей прямо из его рук остатнее упование.

— Скажи, как достичь бесконечного мира! — кричал он.

— Где Он, свободный от зла и страха?! — и слезы заструились по щекам.

Едкая пелена заволокла глаза, чудовищная тяжесть налегла на его жалкие плечи, и, валясь на острые ледяные камни, он вопиял то ли голосом, то ли одной только мыслью:

— Ты обманул меня! Обманул! Насмеялся…

Дорога вниз время от времени всплывала в обессиленном сознании Константина мглистыми следами, оставленными уже ненужными предметами и явлениями безучастного внешнего мира: катящиеся вниз камни, неприятное колючее прикосновение к лицу золотошвейной каймы чьего-то рукава, черные крестики грифов в безумной небесной глубине, плавно рисующие большие круги, запах фруктов и водорослей, бережное покачивание моря…

И вот он, укутанный во множество драгоценных шуб и меховых одеял, в заботливом окружении ласковых подушек, помещенный в золотое кресло, таращит глаза на хвостатую звездочку, неощутимо для глаза ползущую в черноте неба.

«Эфесский мудрец считал… считал… Или то был Анаксимандр? Что же он считал?.. — слабо двигалась замерзающая мысль в издержанном мозгу. — Ах, да! Эфесский мудрец считал, что космос через какие-то промежутки времени вынужден возвращаться в мировую судную плавильню, а потом рождаться из огня вновь…»

Все звезды на небе исчезли, только комета неверно мерцала на нем одинокой кровавой слезой.

«Что же там, за смертью?» — неожиданно чуть сильнее ударилось сердце, но тут же вновь охладело. «Гераклит из Эфеса говорил, что людей после смерти то ожидает, на что они не надеются и чего себе не представляют…»

Константин закрыл глаза.

Лица у красных девок были истинно красными, рдяными. Их щеки, постоянно круглящиеся от неуемного смеха, в огромном звонком мире белильницы-зимы смотрелись, натурально, снегириными грудками. Разбрасывая на бегу красными, зелеными, лазоревыми сапогами высокие суметы[445], постоянно попадая внутрь искристых облаков поднятой снежной пыли, они бежали, силясь сдерживать распирающий их смех, отчего тот то и дело вырывался из их румяных губ приумноженным. И то! Ведь им только что удалось сбежать от парней, которые вели себя… безобразно, просто возмутительно. А какие бесстыдные, распущенные штуки они себе позволяли! Вот такими упреками засыпали тех вертопрахов беглянки, при том почему-то самозабвенно хохоча. Какую уж там вольность мог бы себе кто позволить на этом морозе да еще и при надзоре сотен заинтересованных глаз! Киев — большой город, но достаточное число его обитателей было, конечно, осведомлено, что один из охальников — жених Цветаны, а родители Чаруши и княжьего отрока Большака (другого прилипалы) уж выслушали своих детей и сговорились между собой в эти Велесовы дни[446]сыграть им свадьбу. И к Вишне приставал никак не пришлый ухарь.

— Ты видела, Цвета, — уж замедляя шаг, звонким голосом, будто бы серебрящим и без того блистающую явь, высказывала краснощекая Вишня краснощекой же Цветане свое возмущение на дерзкого ухажера, — ведь он же поцеловал меня, ты понимаешь! Ведь поцеловал же прямо при всех! Я прямо не знаю!.. Это же…

Четыре девушки, залитые белоснежным счастьем, торили свой маленький путь в белости неоглядной зимы. Косы, переплетенные пурпурными лентами, пересыпанные снегом, мотались за их спинами, подобные раскосмаченным метелкам. А у Предславы так и вовсе косы распустились и рассыпались по плечам льняной куделью. Налипший снег также скрадывал яркие цвета девичьих шуб — дивных одежд, извлеченных из клетей ради этих праздничных дней, тех одежд, чья ценность составлялась многими предыдущими поколениями.

И вот уж девушки просто брели вдоль черемуховой опушки гая, которая то ли в честь этих волшебных дней, то ли ради девичьей радости решила процвесть, не дожидаясь месяца травня. На изрядном удалении таяла в белом небе городская стена, на зубцах которой будто кто развесил пуховые перины, чтобы прочахли на морозе. Белая с бурыми пестринками пташка снегурка[447], прилетевшая сюда зимовать с далекой полночи, словно играя с красавицами, с громким отрывистым свитом выпархивала едва ли не из-под их цветных сапожек, перелетала все вперед и вперед, пока не примкнула к стайке своих товарок, чтобы вместе с ними умчаться по-своему праздновать отраду этого дня.

Как вдруг… треск сучьев, глухой топот копыт… И прямо из зачарованного белого леса вылетел всадник. Черный конище, рассекая грудью разуборные ветки оснеженных кустов, вздымая копытами трепещущие белые столпы, несся прямо на девок. Сквозь оседающее снежное марево видно было, что на соскочившего с коня человека была наброшена волчья шкура. В восторге ужаса заверещали девки неподдельно безумными голосами — бросились врассыпную. Диво ли! Ведь в эти страшные Велесовы дни не то что девицы, но и молодайки переходили на шепот, лишь только кто-то вспоминал волка. Те, что постарше уверяли, что об эту пору сам сын Небесной Коровы — хозяин черного нижнего мира в волчьем теле выходит посмотреть на белый свет. И хоть на все эти байки молодые девицы смотрели с усмешкой, сейчас каждая из них, позабыв о спесивости, улепетывая во весь дух, судорожно вспоминала имена трех упокоившихся родственников, ведь суеверие предписывало при встрече с волком выкрикнуть эти три имени, дабы зверь не тронул. Но так ли все девушки хотели, чтобы этот волк прошел стороной?

Одним прыжком человек в волчьей шкуре достиг Предславы, схватил ее. И, несмотря на то, что девицей она была хоть и не дебелой, но и отощалой никак не была, сильные руки оторвали ее от земли, бросили поперек коня… Тотчас взлетели в воздух снежные облака, застя уносящегося прочь умыкателя.