В 1846–1847 годах все эти проблемы встали с особой остротой. Бальзак знал, чем обязан Луизе. В его хаотичную жизнь она привнесла размеренность. Она была его нянькой. Она занималась его счетами. Когда Бальзак устраивал приемы, она блестяще справлялась с ролью хозяйки дома. В тот момент, когда Бальзак удалился от родных, она стала его семьей.

Какое-то время Бальзак полагал, что Ева Ганская простит ему Луизу, как Аделина смирилась с существованием Валери Марнеф. Но Ева, «королева» и «принцесса», оказалась ревнивой, требовательной, нетерпимой. Она не пожелала делить Бальзака с «судомойкой».

Бальзак понимал, что если оставит у себя экономку, потеряет Еву. Но как выгнать Луизу, которая, предвидя грозившую ей опасность, продолжала быть нежной, очаровательной, предупредительной, тем самым пуская в ход «неотразимое оружие женщин»?

Бальзак решил на какое-то время прибегнуть к двойной игре. Он сделал вид, что тяготится присутствием Луизы, и в письмах к Еве Ганской называл ее не иначе, как Карга, «нечестивица», «негодяйка» и тому подобное. Тем не менее Карга продолжала оставаться хранительницей очага.

Самым верным способом освободиться от Луизы де Брюньоль было выдать ее замуж. В феврале 1844 года она подумывала о таком варианте. Претендентом стал скульптор Карл Элшоэт (1791–1856). Все складывалось как нельзя лучше. Но перед свадьбой необходимо было навести сведения о женихе. Эти сведения оказались просто ошеломляющими. Элшоэт погряз в долгах. Он также был наделен пороком, который уничтожил в глазах общественного мнения великого Кювье, Жозефа Линге, секретаря президиума Совета, Пьера-Франсуа Тиссо, члена Коллеж де Франс и Французской Академии — все они, как и Юло, были любителями девочек, которым еще не исполнилось 13 лет.

Отсюда понятно, почему в замечательной интриге романа «Кузина Бетта», написанного в августе — ноябре 1847 года, Бальзак с таким мастерством поведал нам о тревогах, исступлении, пороках и зависти, наполнявших его существование. Тем не менее в конце романа звучит гимн любви, которая изничтожает все низости жизни.

Между двумя приступами депрессии (февраль — декабрь) Бальзак, чувствуя, что его мозг потерял всякую работоспособность, уехал в Марсель. Там 21 марта он поднялся на борт парохода! «Ментор», 24 марта прибыл в Чивитавеккиа, а 25-го встретился с Евой Ганской в Риме. Они провели в Вечном городе, «городе цезарей, пап и всех прочих» целый месяц. Хотя «сокровищнице волчишки» (деньгам, что Ева отправила Бальзаку) был нанесен ощутимый урон, они не стали отказывать себе в удовольствии посещать «антикваров», как называли торговцев диковинками.

Ничто не могло поколебать решимость Оноре и Евы. Еще не минули времена, когда в самой убогой лавчонке можно было найти музейные редкости. Разве не так был обнаружен деревянный ковш, расписанный Тицианом? Резной камень, керамика, раковина, пергамент, возможно, скрывали в себе неведомые богатства. Искусство любит случай, а случай любит искусство. Старьевщики напоминают игроков. Они хотят овладеть умением заранее догадаться о том, что в будущем приобретет ценность.

«Рим, хотя я и пробыл там совсем немного времени, останется одним из самых прекрасных моих воспоминаний».

На Страстную неделю 1846 года в Рим съехались 50 тысяч иностранцев. Все они пришли 12 апреля на площадь перед собором Святого Петра, чтобы полюбоваться подсветкой купола.

Бальзак сообщал сестре, что Его Святейшество оказал ему «почтительный прием». Рафаэль де Сезар провел изыскания в архивах Ватикана. Он не обнаружил ни малейшего намека на официальный запрос. Вероятнее всего, Бальзак присутствовал на церемонии благословения в составе группы паломников, которые получили право «поцеловать туфлю иерарха». Впрочем, Бальзак рассказывал о «второй приватной аудиенции». Из этого путешествия он привез матери «небольшие четки, которые изобрел Лев XII. Они гораздо короче, нежели те, что были до него».

Бальзак поспешил посетить музеи Ватикана, чтобы увидеть «Станцы» Рафаэля.

Десять лет спустя римские фрески Рафаэля увидит Жорж Санд. Она была возмущена тем запустением, в какое пришли лоджии Ватикана: «Все обветшало. „Станцы“ до того почернели, что на них можно разглядеть все, что душе угодно». Она также нашла, что многие произведения были просто приписаны кисти Рафаэля: он «сделал наброски, которые его ученики размалевали красками терракотового, канареечного и лазурного цветов».

Бальзак настолько искренне восторгался Рафаэлем, что совершенно не тревожился о состоянии картин. Он привык к полотнам, почерневшим от возраста и от использования олифы. Он оставался равнодушным к свежим краскам, краскам художников современной ему эпохи. Впрочем, поклонники романтиков находили их чересчур смелыми, поскольку яркие цвета для одежды еще не были введены в обиход. Жизнь протекала под сенью полутонов.

Посетив дворец Скьярра, где была вывешена картина «Скрипач», Бальзак решил и в своем особняке, где он поселится вместе с Евой, разместить художественную галерею. Необходимо было незамедлительно начать собирать коллекцию. Бальзак купил старое поблекшее полотно «Рыцарь Мальтийского ордена», настоящие «останки картины». В Париже один из учеников Давида и Жироде при помощи своих инструментов и химических реактивов сумеет восстановить этот шедевр.

20 апреля Ева и Оноре подсчитали свои финансовые ресурсы и решили сесть 22-го на пароход, отправлявшийся из Чивитавеккиа в Геную. Там Бальзак купил кровать со стойками. «Я вовсе не испытываю пристрастие к хламу, но я испытываю пристрастие к нашей берлоге», — оправдывался Бальзак.

Влюбленные захотели посетить Граубюнден. 8–10 мая Ева и Оноре находились в Женеве, затем они отправились в Берн, где на них обратил пристальное внимание принимавший их русский посол Павел Крюденер.

Своих хозяев Бальзак очаровал пленительным рассказом о перевале Симплон и озере Орта: «Мне хотелось бы удержать в памяти каждое слово. Его лицо, озаренное воодушевлением, показалось мне менее неприятным, хотя на первый взгляд весь его облик производит отталкивающее впечатление. Он среднего роста, но полнота (которой особенно разительно отмечены две части тела: лицо и живот) могла бы придать ему уродливо-комический вид, если бы не его угрюмая и задумчивая физиономия. Цвет его волос необычен, да и прическа странная: волосы ниспадают на лоб и воротник его сюртука большими неравномерными прядями, причем подстрижены они прямо, как у женщины. Довольно густые брови отбрасывают тень на глубоко посаженные, необычайно выразительные глаза. Впрочем, взгляд у него скорее рассеянный, нежели наблюдательный, и трудно поверить, что этот человек, кажущийся таким спокойным, таким умиротворенным, таким равнодушным ко всему, что его окружает, является превосходным творцом, который не имеет себе равных в самом проницательном жанре, отличающемся тончайшими наблюдениями и мельчайшими подробностями. У него очень приметный нос, а надо ртом, немного деформированным из-за отсутствия нескольких зубов, возвышаются весьма живописные усы. Его платье так же наглухо застегнуто, как и он сам, и за весь вечер он ни разу не снял белых перчаток, которые резко контрастировали с остальным его нарядом, скорее оригинальным, нежели элегантным»[53].