литературный вклад — без ныне широко известного "Сказания о погроме".

Что ж, посетим урок в 11 классе и послушаем учителя, читающего вслух взрослым

юношам и девушкам горькие слова:

Бесчестили пред тем, как их убили,

И в самый миг убийства… и потом.

И посмотри туда: за тою бочкой,

И здесь, и там, зарывшися в сору,

Смотрел отец на то, что было с дочкой,

И сын на мать, и братья на сестру,

И видели, выглядывая в щели,

Как корчились тела невест и жен,

И спорили враги, делясь, о теле,

Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,

И не сошли с ума, не поседели

И глаз себе не выкололи вон

290

И за себя молили Адоная!

Или вот эти:

И загляни ты в погреб ледяной,

Где весь табун, во тьме сырого свода,

Позорил жен из твоего народа –

По семеро, по семеро с одной.

Над дочерью свершалось семь насилий,

И рядом мать хрипела под скотом…

Может ли представить себе читатель, какой стыд, какой ужасный стыд и за свой народ, и

за себя — его современных представителей — испытывают наши юноши во время чтения

этих строк, почему они так опустили головы и избегают встречаться взглядом со своими

одноклассницами, какое всепожирающее пламя бушует в их неокрепших душах, сколь

унизительны для них тихое понимание и безропотность в глазах сверстниц…

И если стыд, по своей природе, чувство очищающее и со временем преходящее, то сила и

мощь эмоционального накала этих стихов могут и вовсе довершить то, чего не смогли

сделать даже погромщики: породить у молодых людей навсегда чувство

неполноценности. Отбросить их назад на тысячи лет, туда, откуда с таким трудом вышли

их предки — в духовное рабство…

Но как работать учителю с такими текстами: читать с ребятами на уроке или выносить на

внешкольное ознакомление? Следует ли предварять изучение "Сказания"

уравновешивающей, щадящей информацией, всеми этими статистическими выкладками

типа: сколько среди евреев было Героев Советского Союза или среди Героев Советского

Союза — евреев?

А может, просто окунуться в историю темного средневековья и напомнить ученикам

старательно забываемые сегодня нашими земляками-славянами массовые насилия татаро-монгольских орд над несчастными россиянками, а не менее агрессивных крымских татар -

над безутешными украинками? И все это — за редким исключением! — на том же фоне

катастрофического бессилия их мужей, отцов и сыновей защитить своих близких, оказать

хоть какое-то организованное сопротивление…

Но не будет ли такая информация воспринята как стандартная, вневременная и

общенациональная модель поведения личности в экстремальных ситуациях? Мол, так

всегда было, есть и будет дальше, и не нам менять устоявшийся порядок вещей, и вообще, ничего постыдного нет в том, что нормальный человек прячется, когда грубая сила губит

и оскверняет все вокруг, ведь главное — самому остаться живым, не так ли?

В этом свете унизительная пассивность еврейских мужчин в погромах, описанных

Х.Бяликом, весьма вероятно, имеет не столь простую мотивацию, как нам это

представлялось ранее: ведь более энергичные действия с их стороны, несомненно, явились бы ничем иным, как тем же самоубийством, строжайше запрещенным религией.

Все это, оговорюсь сразу, я привожу вовсе не для оправдания своих несчастных предков, ведь с точки зрения нашей Главной Инструкции никаких прегрешений они не совершили, наоборот, именно их мучители своими злодеяниями преступили все грани человеческого, мыслимые и немыслимые.

291

Скажу правду, в своих раздумьях о "Сказании о погроме", я чуть было с самого начала не

смалодушничал: принял, как мне тогда казалось, единственно верное решение — не

изучать это произведение вовсе, делать вид, что его вообще не существует в природе. И

даже поделился этим со своим духовным наставником-раввином, рассказав ему о том, что

ненавижу некоторые стихи Бялика, в которых он просто-напросто оскорбляет наш народ, и зачитав при этом вслух ранее приведенные строки.

— "Сказание о погроме"? — равнодушно поинтересовался раввин, — ну и что же здесь

оскорбительного?

Я не находил слов. Неужели молодой человек так легко смирился с подобной

самохарактеристикой своего народа?

— Все это было, и все это правда, — довольно спокойно продолжал он. — Просто наш народ

— это такой народ, в истории которого было все, и это тоже…

Не помню, о чем мы говорили после. Но чувство неудовлетворенности меня еще долго не

покидало.

Прошло время. И однажды раввин сам вернулся к этому разговору. Он попросил меня

встретиться с человеком и описать историю его семьи. Сказал, что это, возможно, будет

полезным для всех, кого обидели или могут обидеть стихи еврейского поэта.

Так в нашей школе появился гость. Пожилой, невысокого роста человек, с удивительно

доброжелательным лицом, на котором выделялись по-молодому живые, до сих пор не

выцветшие глаза, кажется, чувствовал себя здесь как-то неуютно. Поначалу он даже снял

в помещении головной убор — серую, устаревшего покроя кепку, потом, увидев наших

шумливых мальчишек, традиционные кипочки на их ершистых головках, неуверенно

надел ее вновь. Он вел себя, как человек, которому довелось попасть снова туда, куда он

уже не надеялся попасть никогда. Позже я узнаю, что, действительно, лет 70 назад он

учился в хедере, и вот снова — не та ли родная атмосфера, ну как тут не растеряться?

Я не тороплю его в свой кабинет. Пусть он рассматривает портреты, размещенные у нас

на самом видном месте. Слава Богу, это не портреты членов Политбюро, которые когда-то

красовались в каждом учебном заведении и моментально убирались в случае смерти

"партайгеноссе" или его преждевременного ухода в политическое небытие. Вы помните

тех людей с портретов, живых людей с мертвыми, как стершиеся монеты, глазами?

В нашей школе дети видят родные лица цадиков, великих праведников своего народа, выдающихся представителей разных времен, но одного могучего племени, живые глаза

которых знают все и видят все: и то, что было когда-то, и то, что происходит сейчас, и

даже то, что еще у нас с вами впереди. Если не верите, приходите к нам в школу, посмотрите сами, и вы мне скажете, что я прав.

А вот не прав я, возможно, буду в другом. Если рассказанную мне гостем историю начну

не с начала, а с конца. Представлю себе, например, мысленно карту юга Украины, проведу

условную прямую между двумя точками: бывшим селением Калининдорф (ныне село

Калининское) и моим любимым Херсоном; чуточку продолжу линию, так, километра на

два, и как раз выйду на грустный конец этой истории — к городскому кладбищу в

Камышанах.

Собственно, это кладбище — на самом деле самостоятельный маленький городок.