себя, все соседи обвинили ее в этом несчастьи и представляли ей, что если бы она позволила ему быть с ней, — он бы избежал этого случая. Тогда она принялась рвать на себе волосы и вела себя так, как будто с горя тронулась умом. Потом ухаживала за ним с таким усердием (все время пока он был без сознания), что не раздевалась, не ложилась и не позволяла собственным его сестрам оказать ему какую-либо услугу. Когда он стал приходить в память, то решили, что ее присутствие будет ему более вредно, чем полезно, по причинам, о каких вы можете догадаться. Наконец он выздоровел, и когда совершенно поправился, то женился на Маргарите, к большому удовольствию родственников и к еще большему удовольствию поженившихся.

После того как Леандр кончил свою историю, они вернулись в город, где поужинали и, посидев недолго вечером, уложили спать новобрачных.

Эти свадьбы были сделаны тихомолком, почему ни в этот, ни в следующий день не было визитов. Но спустя два дня им так надоедали визитами, что они едва могли найти несколько минут, свободных для учения ролей, потому что все лучшее общество приходило их поздравлять, и целую неделю они принимали визитеров. Когда прошло празднество, они продолжали свои занятия с большим спокойствием, исключая Раготена, повергшегося в бездну отчаяния, как вы увидите из последней главы.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Отчаяние Раготена и конец Комического романа

Ранкюн, видя, что лишился надежды на успех в любви, какую испытывал к Этуаль, как и Раготен, встал рано и пошел к человечку, которого нашел тоже уже вставшим и писавшим, как он сам сказал, себе эпитафию.[448]

— Что такое? — сказал Ранкюн, — их пишут только мертвым, а вы еще живы! А что еще мне кажется более странным, так это то, что вы сами себе ее пишете.

— Да, — ответил Раготен, — и хочу вам ее показать.

Он развернул сложенную бумагу и прочел ему следующие стихи:

Лежит здесь бедный Раготен,

Страдал он по прекрасной Этуали,

Ее похитил у него Дестен,

И оттого так быстро он с печали

Сокрылся в мир иной, и там

Пребудет он, пока конец придет векам.

Комедию писать ей принимался,

А кончил тем, что сам скончался.

— Вот это великолепно! — сказал Ранкюн. — Но вы не будете иметь удовольствие видеть ее над своей могилой, так как, говорят, мертвые не видят и не слышат.

— О! — сказал Раготен, — вы тоже один из виновников моего горя, потому что вы всегда подавали мне большие надежды склонить эту красавицу и вы знали всю тайну.

Тогда Ранкюн всерьез ему поклялся, что ничего не знал точно, но лишь подозревал это, когда советовал ему потушить свою страсть, доказывая, что это — самая неприступная девушка в мире.

— И мне кажется, — прибавил он, — что это ремесло должно лишать женщин и девушек этой надменности, которая обычна у женщин и девушек других сословий. Но надо признаться, что во всех комических труппах не найдется столь сдержанной и добродетельной; она тот же дух привила и Анжелике, потому что та от природы склонна к иному, да и ее жизнерадостность свидетельствует об этом. Но, наконец, я должен вам открыть одну вещь, какую я скрывал от вас до сих пор: я сам так же был влюблен в нее, как и вы, и я не знаю, какой человек после всего, что я употребил, сможет расстроить эту свадьбу. А так как я вижу, что потерял надежду, как и вы, то и решился оставить эту труппу, тем более, что приняли теперь брата Каверн. Этот человек не может играть других ролей, кроме моих, и таким образом, без сомнения, меня отпустят. Но я не хочу ждать этого, а хочу предупредить это и пойду в Ренн разыскать труппу, которая там находится, где меня, наверно, примут, потому что там нехватает одного актера.

Тогда Раготен сказал ему:

— Так как вы были поражены той же стрелой, то и не старались говорить за меня у Этуаль.

Но Ранкюн клялся, как дьявол, что он честный человек и не упускал случая говорить о нем, — но, как он уже сказал ему, она не хотела слушать.

— Хорошо, — сказал Раготен, — вы решились оставить труппу, — я тоже. Но я хочу распределить свое имение, потому что совсем хочу оставить этот мир.

Ранкюн совершенно не подумал об эпитафии, какую тот ему дал, — он подумал, что тот решился уйти в монастырь, а это было причиной того, что он не присматривал за ним и даже не уведомил никого, кроме поэта, которому дал с нее копию.

Когда Раготен остался один, он подумал о средствах уйти из этого мира. Он взял пистолет и зарядил его двумя пулями, чтобы всадить себе их в голову; однако рассудил, что это наделает много шуму. Тогда он приставил острие шпаги к груди, но укол причинил ему боль, а это помешало ему вонзить ее. Наконец он пошел на конюшню в то время, когда слуги обедали. Он взял веревку, которая была привязана к вьючному седлу, и, зацепив ее за решетку для сена, накинул петлю на шею. Но когда он хотел повеситься, у него нехватало смелости, и он подождал, пока кто-нибудь войдет. Вошел какой-то заезжий дворянин, и тогда он повис, упираясь, однако, все время одной ногой в ясли. Тем не менее, если бы он остался так долго, он бы, наконец, удавился. Конюх, который пришел взять лошадь у дворянина, увидев висевшего таким образом Раготена, думал, что он мертв, и закричал так сильно, что из гостиницы все выбежали. Сняли веревку с шеи и привели его в себя, что было довольно легко сделать. Его спросили, какая причина заставила его принять столь странное решение, но он не хотел отвечать. Тогда Ранкюн отвел в сторону мадемуазель Этуаль (которую следовало бы называть госпожей Дестен, но, подойдя так близко к концу романа, я не хочу менять ей имя) и открыл ей всю тайну, чем она была сильно удивлена. Но она еще больше удивилась, когда этот злой человек был настолько дерзок, чтобы сказать ей, что он в таком же положении, но не принял столь отчаянного решения, удовольствовавшись тем, что просит увольнения. На все это она не ответила ни слова и оставила его.