— Потому, что теперь вы будете жить, а нам нужно погибать... ваши недалеко!

Раулинссон понял так, что китаец говорит о приближении английского отряда.

— Вот, господа, вы сами слышите, что этот китаец открыто признает величие Англии... Так, мой дорогой друг?

Китаец с готовностью закивал:

— О, да, да! Англичане бьют и грабят бедного китайца, немцы тоже. Все бьют и грабят, только русские не трогают... только им не нужно нас грабить.

Раулинссона словно ветром отнесло от китайца.

Ружьё и патроны ввиду действительной дешевизны куплены были у китайца «с удовольствием»[83].

Этот китаец был последним, которого вплоть до своего освобождения видели у себя пекинские осаждённые, а его ружьё и патроны — последние в смысле честного приобретения чужого имущества за плату.

В то самое время, когда союзные отряды заняли Тун-Джоу, к мосту Па-Ли-Цяо, последнему на главной шоссейной дороге от этого местечка к столице, поспешно подходили трое путников, судя по одежде, принадлежавших к «И-хо-туану». На них красовались красные перевязи и красные же шапки. На роскошных куртках были понашиты громадные пуговицы с изображением разъярённых драконов. Двое из них по своему типу вполне подходили к настоящим китайцам, но их спутник резко от них отличался. Он был на целую голову выше их, плечист и широк в груди. Боксёрское одеяние, видимо, сильно стесняло его, но он ни звуком не выражал своих чувств. В то время, когда его спутники переговаривались между собой, он молчал, как будто у него и языка не было.

Мост Па-Ли-Цяо — типичный памятник китайской архитектуры. Он весь каменный, выложен плитами; на перилах его различные украшения в виде мраморных статуй собак и разъярённых драконов. Мост дугой спускается на Мандаринскую дорогу, и за ним располагается застава.

Едва путники подошли к ней, как их окружили китайские солдаты. При виде боксёрских перевязей и амулетов они стали необыкновенно почтительными, но все косились на верзилу, словно недоумевая, откуда мог в малорослом китайском населении явиться такой великан.

— Кто вы и откуда? — спросил старший.

— Мы — братья великой справедливости, — ответил один из китайцев. — И идём ныне в Пекин к великому, святому сыну Дракона. Не можете ли вы указать нам, где его найти?

Упоминание о сыне Дракона хотя и сделало стражу ещё более почтительной, но не вполне рассеяло её подозрений.

— Сын Дракона, великий Синь-Хо, в Императорском городе... Но скажите нам, кто это с вами третий, не похожий на наших земляков?

Этот прямой вопрос не смутил путников.

— Он только что прибыл издалека — с берегов Хей-Лунь-Дзяня.

— Сахалин-Ула[84]! — баском подхватил верзила, как будто услышал знакомое имя. — Ман-Джоу.

— Дунь-Сань-Шены[85] — пояснил первый. — Он везёт очень важные вести от наших братьев, сражающихся там против белых дьяволов... Пропустите нас к сыну Дракона, и мы будем просить его, чтобы он не оставил вас без награды.

Стражники всё ещё колебались. Очень уж их смущал этот верзила, который к тому же оказался ещё белокурым.

Тогда говоривший всё время китаец, заметив это смущение и подозрительность, молча распахнул куртку и показал нарисованного у него на груди чем-то красным дракона.

Это был знак принадлежности к высшим членам «И-хо-туана»...

Подозрений более оставаться не могло, и стражники с поклонами пропустили путников и даже дали им проводника до восточных ворот. Только начальник стражи долго смотрел вслед удалявшимся и с ясно написанным на лице недоумением покачивал головой. Белокурый высокий маньчжур казался ему подозрительным...

Пока он раздумывал, путники прошли уже ворота и очутились в Пекине. Искать теперь их было бы поздно.

Но не успел вернуться проводник, как к заставе подлетело на истомлённых конях несколько десятков китайских кавалеристов.

— Не проходили ли тут трое в одеждах боксёров? — едва переводя дух, спросил их начальник.

— Прошли сейчас.

— Где они?

— Прошли в Пекин! Они идут к великому Синь-Хо.

— К Синь-Хо! Несчастные! Это два изменника и с ними русский, убежавший из плена... Они должны подвергнуться самой ужасной казни...

Кавалеристы во весь опор помчались к воротам города.

— Поздно! — покачал головой начальник караула. — Иголку трудно найти в стоге сена... Да и что значат эти трое, когда скоро весь Пекин будет наводнён былыми дьяволами?

Да, «город садов» доживал свои последние часы...

В томительном ожидании провели осаждённые эти последние минуты своей осады. Китайцы под конец словно хотели напугать их своими безвредными нападениями более, чем в первые дни осады. В 8 часов вечера 31-го июля, когда штурмующие колонны русского отряда были уже под стенами Пекина, за зданиями английского посольства раздался не умолкавший затем всю ночь рёв бесчисленных голосов. Ясно слышалось:

— Убей! Убей!

Это боксёры старались спровоцировать солдат к нападению на посольство и к уничтожению ненавистных иностранцев. Но у тех не было приказания, и усилия боксёров пропали даром. Тогда они сами забрались на стены. Началась беспорядочная стрельба со всех сторон. Боксёры выли на все голоса. Они видели, что их жертвы ускользают из их рук, и решили покончить с ними. Откуда-то явились у них пушки, они уставили их на стены, и к выстрелам из ружей присоединилась орудийная пальба.

Теперь, когда солдат не было и против осаждённых действовали только боксёры, не останавливали нападения и ракеты из Императорского города, которыми обыкновенно отдавались приказания оставить европейцев в покое. Но осаждённые уже не чувствовали никакого страха. Что им было в этих безвредных выстрелах, в этом граде никому не причинявших вреда пуль?.. Всем теперь было ясно, что миг освобождения близок... В Посольский квартал неслась непрерывная трескотня пулемётов, не китайских уже, а тех, что стреляли в защиту осаждённых...

Лишь только эта трескотня раздалась у стен Пекина, прекратились все нападения, и европейцы смогли вздохнуть совершенно свободно. Не было сомнения, что все ужасы осады близились к концу.

Вот рассказ очевидца Корсакова о последних минутах «пекинского сидения»...

Когда рассвело, вышли на стену, и перед глазами развернулась картина, которая должна была остаться памятной на всю жизнь.

«На безоблачной синеве неба, по которой расходились яркие лучи только что взошедшего солнца, летали в разных направлениях дымящиеся шары, падавшие в одно место, в юго-восточный угол китайской стены с построенной на ней высокой башней. Это шрапнель и гранаты обстреливали стену, это был разгар штурма городских ворот. В бинокль видно было, как задымилась крыша башни, видно было, как отлетали от неё большие обломки, сбиваемые снарядами. В 7-8 верстах шло истребление людей, лилась кровь, отрывало руки, ноги, разрывало на части туловища, сносило или разрывало на куски головы, а здесь над наблюдавшими лишь воздушную картину отдалённого боя мирно раскинулся чудный голубой небосклон, утренний свежий ветерок ласкал дуновением лица наблюдавших, на горизонте стояли подёрнутые голубой дымкой горы; всё было полно мира и покоя... Но все сердца трепетали. Глаза, не отрываясь от бинокля, следили за падающими клубами, уши жадно ловили звуки борьбы, от которой доносились лишь густые удары пушечных выстрелов...»