— Скорее, скорее! — засуетились в отряде. — Проклятые китайцы штурмуют миссии, не подоспеем мы — и все там погибнут!

екинские сидельцы уже были осведомлены о том, что русские, а за ними и союзные отряды идут на их выручку.

Теперь всё чаще появлялись в английском посольстве добровольцы-китайцы, являвшиеся с вестями о движении отрядов.

— Ну, мать, — сказал Кочеров Дарье Петровне, — скоро все наши напасти кончатся...

— Ох, дай-то Господи!.. — отвечала та, благоговейно крестясь. — Такие ужасы пришлось вынести, что даже если во сне приснится, испугаешься...

Старики весь этот тяжёлый месяц осады прожили в постоянном страхе и несказанном душевном волнении. За себя они не очень боялись. К выстрелам они давно уже привыкли, китайские нападения и без того никого из осаждённых не пугали, но их удручала полная неизвестность о судьбе дочери, сына и невестки. С того дня, как началась осада, Вань-Цзы более не появлялся, а между тем это был единственный человек, через которого старики Кочеровы могли иметь сношения с внешним миром.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Вань-Цзы забывал их. Несколько раз Кочеров получал совершенно непонятным для него образом уведомления от молодого китайца о том, чтобы он не опасался за дочь, которая жива и здорова, и говорил, что хорошо для всех, если она не с ними в эти тревожные дни.

Но теперь старики ожили надеждой на близкое свидание со своей любимицей.

— Казаки подходят! — доложил довольно свободно проникший в Пекин китаец-христианин.

Все так и засуматошились. Прибытие военных отрядов вносило полную перемену в однообразно-скучную жизнь осаждённых.

— Казаки? Какие казаки? — расспрашивали китайца.

— Чёрные все, страшные, все на чёрных конях. С пиками!..

Недоумение овладело всеми.

— Что же это за казаки? Не может быть, чтобы это были сибирцы! — толковали в кружках. — Те не чёрные.

— В самом деле, у сибирских казаков нет пик.

Решили, что это не русские казаки.

— Это бенгальские сикхи[82]! — объявил мистер Раулинссон. Я предлагаю на медали в память нашей осады вычеканить фигуру бенгальца с надписью: «Подданные императрицы Индии спасли Европу в Пекине».

Американцы были при своём мнении.

— Это идёт полк негров и мулатов! — объявили они. — Там все люди чёрные или цветные... Они вооружены пиками... Знаете ли, если они только подойдут, все китайцы разбегутся... Что китайцы! Они на филиппинцев ужас наводили... Мы нарочно распускали слухи, что это людоеды и пожирают детей...

— Вот как! — заметил один из русских. — Стало быть, эти ваши кавалеристы — людоеды...

— Филиппинцы были уверены.

— В чём?

— Что они едят детей!..

— А вот эти ваши храбрецы, которые «едят детей», могут ли есть без всякого вреда для здоровья стрихнин, от которого умирают даже волки?

Американец уязвлённо взглянул на русского; случай с Бичуевым ещё не был забыт.

— Нет! — отвечал он, сплёвывая в сторону жвачку табаку. Наши солдаты — культурные люди...

Русский хотел что-то сказать о культурности людей, о которых говорят, что они — людоеды, и находят веру своему определению, но ограничился только тем, что тоже презрительно плюнул.

Несмотря на все вести, никто ничего точно ещё не знал.

Как ни хорошо было организовано японским полковником Шива шпионство, все агенты его приносили самые перепутанные сведения. В сущности, и Шива знал очень немного. Но он знал гораздо ранее всё, что должно было произойти.

Угрюмый японец не высказывался; и он никогда не принимал участия в шутовских митингах европейцев. Кажется, единственный из всех он знал, что происходит, произойдёт и зачем он тут со своими бесчисленными шпионами.

Между тем, европейцы всё более оправлялись от страха, если только он когда-нибудь был у них. Они подвели итоги, и оказалось, что всех европейцев — мужчин, женщин и детей — было 527 человек, а в этом числе 73 человека военных.

Раулинссон и Миллер, когда объявление было вывешено на колокольной башне, только переглянулись.

— А в Пекине сколько? — спросил Миллер.

— Точно неизвестно, — как-то смущённо, не глядя на своего приятеля, процедил сквозь зубы англичанин, — вероятно, более миллиона...

— Тогда как же это?.. — заговорил было Миллер, но Раулинссон уже оправился от смущения.

— Тем лучше! Тем лучше, сэр! — воскликнул он. — Неполные три сотни мужчин-европейцев держались против всего Пекина. Если принять во внимание, что в нём один миллион жителей, то, значит, на каждого защитника посольства приходится более чем по 3000 китайцев. Это только доказывает преимущество белой расы вообще и английской в особенности над всеми другими расами. Но мы должны будем кое о чём умолчать. А то ещё скажут такую клевету, что, дескать, сами китайцы не хотели нас трогать. Что касается меня, я решил первому же интервьюверу, который посетит меня, рассказать подробно обо всём перенесённом... только... не знаете ли вы сочинения, в котором я мог бы прочитать о чём-либо подобном, бывшем ранее? О какой-нибудь знаменитой осаде?

— Но зачем вам? — удивился Миллер.

— Я, признаюсь откровенно, не отличаюсь фантазией, а для того, чтобы рассказать об ужасах, перенесённых нами, необходимо пылкое воображение. Без этого ничего не выйдет... Вот я и хочу почитать что-либо. Кажется, есть подобное воспоминание об осаде Парижа... Непременно прочитаю, иначе у меня не будет никакого материала для интервью. Советую и вам то же сделать. Иначе нам никто не поверит!

Этот напыщенный шут, заложив руки в карманы, отправился в посольскую библиотеку отыскивать материалы для предстоящего интервью.

Он увидел у баррикады кучку людей. И подошёл. За баррикадой стоял китаец в форме правительственных войск и протягивал европейцам своё превосходное манлихеровское ружьё.

— Что нужно этому негодяю? — спросил мистер Раулинссон.

Ему отвечали смехом:

— Купить предлагает!

— А сам он с чем же останется?

— Вот спросите-ка у него!

Раулинссон подошёл ближе. Китаец на ломаном английском языке предложил ему своё ружьё.

— А вы с чем останетесь? — спросил англичанин.

— О, теперь бедному китайцу оружия более не нужно! — отвечал солдат. — Купите, сэр, вот и патроны я продаю за бесценок...

— Но почему же, почему так?