Ещё пример. Основные мотивы былин о Потоке восходят, без сомнения, до глубокой древности и поэтому должны были бы совершенно сходиться с подобными же древнейшими мотивами этого рассказа у других древнейших народов. Однако же первая половина сказаний о Потоке, при всём сходстве с индийской обработкой того же мотива (брахман Руру и воскрешённая, посредством его самопожертвования, жена), а также с обработкой греческой (Орфей и воскрешённая, его самопожертвованием, жена его, Эвридика), — всё-таки заключает, сверх того, ещё много такого развития, которого нет ни в индийской, ни в греческой редакции. А что такое это новое, туда ещё прибавившееся, откуда оно взялось и где образовалось, мы узнаём из второй половины сказаний о Потоке, которая, без сомнения, во сто раз уже ближе к рассказу о тибетско-монгольском Гессер-Хане, чем первая половина к рассказам об индийском Руру и греческом Орфее. Нельзя сомневаться, что есть монгольские и тюркские обработки первого мотива, с которыми первая половина имеет столько же ближайшего сходства, как вторая с "Гессер-Ханом". Монголо-тюркский элемент проникает её всю такими подробностями, которых не могло быть не только в древнейших общеарийских, но и в индийских и греческих мотивах. Олицетворение женского злого начала под видом лебеди, погребение мужа с женой и конём, воскрешение посредством мёртвой и живой воды и т. д. — это мотивы, неизвестные легенде индийской и греческой, а тем менее возможные первоначальному арийскому мотиву, который есть в сущности не что иное, как мифологическая легенда о погребении зерна в землю и вырастании его потом из земли к новой жизни. Наша былина есть чисто среднеазиатское развитие древнеарийского малосложного мотива.

То же самое надо сказать про былины о Садке и сорока каликах. Они всего более имеют сходства с рассказами поздними, буддийского времени, наполненными подробностями позднего азиатского времени, которых, конечно, никогда не могло быть в древнеарийских эмбрионных мотивах: таковы — купеческое сословие, купеческая гильдия или братчина, препирание купца с городом, поездка за драгоценностями, построение храма — в Садке; благочестивые странники, их грамотность и путешествие ко святым местам, история влюблённой царицы и благочестивого царевича — в Сорока каликах со каликой. Чем старше и древнее те восточные рассказы, с которыми приходится сравнивать все эти былины, тем сходства меньше, тем более оно ограничивается одними общими контурами и очертаниями, так что, наконец, с самыми древними они сходятся лишь в главном, основном мотиве. А должно бы быть наоборот, если б справедливы были соображения тех, кто верует в действительно отечественное происхождение былин.

Этих примеров, я думаю, довольно, чтоб показать, что относительно общего их состава наши былины никак не похожи на такие, которые бы прямо черпали из первородного арийского родника, помимо тех развитий первоначального мотива, которые совершались у разных азиатских народностей. Совпадение развитых форм мотива в наших былинах с такими же развитыми его формами именно у этих последних народов, и притом позднего времени, так часто встречается, так разительно, так специально, что не может быть делом простого случая или тожества человеческого духа и одинаковой поэтической деятельности у всех народов вообще.

Происхождение всех индоевропейских языков из одного источника и зависящее от того сходство их между собою не только не служит к опровержению всего высказанного здесь, но ещё подтверждает мою мысль. Никто не сомневается в действительном происхождении их из общеарийского корня, и в самостоятельном развитии каждого из них на почве нового европейского отечества; но это нисколько не мешает и заимствованиям у одного от другого, а также и от племён вовсе не арийских. И сравнительное языкознание, далёкое от того, чтоб все факты каждого отдельного языка упрямо выводить только из одних источников прародины, не боится видеть и исследовать эти заимствования, не приходит от них в патриотический ужас и добросовестно отводит им значительное место на своих страницах.

Что же касается подробностей былин, то мы замечаем здесь следующее.

Если б былины создались действительно на нашей почве, в очень древнее время, из элементов первоначально арийских, то, несмотря на всевозможные поздние наслоения времён княжеских и царских, мы имели бы тут, во-первых, географические черты нашей отечественной земли, а потом черты древнего нашего быта и народной нашей жизни. Таким образом, тут были бы на сцене: наша зима, снег, мороз, лёд на реках, наши снежные равнины, мхи и болота; русская плоская местность, без гор, и покрытая жатвами; земледельческий характер нашего народа; наша изба и вообще наши коренные, всегда деревянные постройки и утварь; наш очаг и связанные с ним верования; огни купальные и поклонение рощам и деревьям; древнеарийское совершенное отсутствие храмов; обрядные хороводы и песни; религиозное древ неарийское поклонение коню; сожжение мёртвых, умыканье невест у воды; гаданье на птицах; поклонение душам предков; верование в русалок, леших, домовых, рожениц и разные другие обряды и поверья языческой Руси; везде на первом плане были бы: деревенская жизнь хлебосольство; сельские работы и игры; земские, по преимуществу пешие, рати с мечами, щитами, знамёнами и воинскими трубами; речные мелкие ладьи (наши знаменитые однодерёвки), рыболовные, купеческие и военные; купцы-разбойники; рабы и военнопленные; наконец, повсюду непременные народные веча, отсутствие смертной казни и, что всего важнее, сам русский народ присутствовал бы и действо вал бы на сцене многочисленных былин наших, принимал бы участие во всём происходящем и имел бы влияние на события.

Но в былинах оказывается совсем другое.

Здесь зима, лёд, мороз, не только не играют никакой роли, но даже вовсе не упоминаются, точно будто дело происходит не в России а в каком-то жарком климате Востока. Ни мхов и болот, ни плодородных земледельческих местностей былины нигде не рисуют. Земледельческий быт им чужд и неизвестен. Единственным представителем этого быта нам выставляют Микулу Селяниновича; но он имеет в бы лине лишь позднюю и совершенно внешнюю оболочку русского пахаря в сущности же это точно такой же богатырь монголо-тюркского характера, как и остальные наши богатыри: на нём такой же богатырский колпак (шляпа), как и на них; он ездит на богатырском коне, совершенно подобном, всеми приметами и качествами, коню Ильи Муромца; как остальные богатыри, он поколачивает враждебных ему людей шалыгою или плетью подорожной — орудием по преимуществу свойственным монголо-тюркам и вообще племенам номадным; притом он поколачивает всех мужиков, чем самым проводится резкая черта между ими и им самим; разговор его весь состоит точь-в-точь из тех