На малое мгновение я отдался во власть её всепобеждающей красоты, бешеной самочьей силы.

Она явно точно знала, чего хотела, и мир людской, верхний и нижний, не составлял для этой девушки никакого секрета.

У меня хватило ума поклониться дважды: сначала папаше, потом дочери.

– Сядь! – с ходу велел Неясыт и подошёл ближе.

Ростом он был мне едва по грудь; опустившись на лавку, я оказался с ним лицом к лицу.

– Зачем ты здесь? – спросил он. – Чего добиваешься?

– От вас – ничего, – ответил я. – Кроме снисхождения.

Тут Цесарка сделала очень плавное и мягкое, но решительное движение, обойдя отца и выступив вперёд, наклонилась ко мне и заявила тихо, но гневно и энергично:

– Не будет тебе снисхождения! Зачем ты притащил в город эту суку? Зачем дал ей золотую нитку? Чего ты хочешь?

Она тяжко пахла сладкими духами.

Я через силу улыбнулся.

– Хорошо бы пересмотреть мой приговор. Хорошо бы его отменить.

Цесарка переглянулась с отцом. Тот рассматривал меня с презрением.

– А при чём тут девка?

– Девка – это повод, – мирно сказал я. – Если бы не девка, вы бы меня и слушать не стали. А так меня послушает весь народ. Пять тысяч человек. Может, они меня простят. Вот моя цель. Вот зачем я это устроил.

Они слушали меня внимательно, глядели, не отрываясь.

Папаша Неясыт слишком тяжко сопел носом и слишком часто лязгал своими длинными мечами, а дочь слишком нервно кусала губы. Было видно, что оба напуганы и ни в чём по- настоящему не уверены: отсюда и слишком грозный, бешеный их вид; если бы они точно знали, что за ними нет никакой вины, – вели бы себя спокойнее.

Смотреть на них было неприятно; правда, на дочку, княжью жену – менее неприятно. Её синие глаза, даже полные страха, всё равно были бездонны.

Нет, вспомнил я, она теперь не просто княжья жена, а обладательница статуса «Княгиня Народа Птицечеловеков». Если бы мать молодого Финиста была жива – княгиней города называли бы её, а жену сына – «младшей княгиней», или «княжьей женой». Но поскольку супруга старого князя давно скончалась – по закону главной женщиной города и всего народа стала жена старшего сына.

На малый миг я позавидовал и сыну, и отцу, и всем прочим князьям в мире.

Самые красивые женщины всегда достаются наиболее сильным, могущественным и богатым.

Красота Цесарки была инфернальна, запредельна, волшебна.

– В чём секрет золотого платья? – спросила она.

Мне удалось изобразить недоумение.

– Какого платья?

– Золотого! – раздражённо повторила Цесарка. – Связанного из золотой нитки!

– Не знаю, – ответил я, на этот раз совершенно искренне. – Клянусь жизнью. Нитку девке подарил я. А что она из неё связала – не имею представления. Если честно, я сомневаюсь, что за одну ночь можно связать платье.

– Она связала, – произнёс Неясыт. – Очевидно, применила неизвестное нам колдовство. Под действие колдовства попал и старый князь. Теперь он хочет, чтобы моя дочь явилась на суд именно в этом платье. Зачем ему это нужно?

– Не знаю, – повторил я с сожалением.

– Говори всё, что тебе известно про дикую девку.

Я послушно изложил:

– Во-первых, она не колдунья. Младшая из трёх дочерей кузнеца. Родилась на юге. Там же и сошлась с княжьим сыном. Потом его ранили, он вернулся в город, а девка пошла его искать. Искала три года, пока не добралась до нашей долины. Там мы встретились. Я привёз её сюда.

– С какой целью?

– Чтобы помочь ей вернуть любимого.

Цесарка покраснела. Запах духов усилился.

– У любимого есть жена!

– Я этого не знал. Я ничего не знал и не знаю. Я – изгнан, мне нельзя было тут появляться. Я думал, что делаю доброе дело, возвращаю подругу младшему Финисту. Я думал, меня поблагодарят и наградят, и отменят приговор. А попал на суд. Знал бы, что так выйдет, – ни за что бы не полез. Остался бы внизу.

Неясыт оглянулся на дочь и вздохнул.

– Девку казнят, – сказал он. – Сбросят. А тебя – повесят. Ты живёшь последний день. Но я могу спасти тебе жизнь. Ты ведь хочешь жить?

– Хочу, – ответил я. – Глупо отрицать.

Неясыт улыбнулся, обнажив зубы, между прочим – крепкие и целые, и пока я на них смотрел – он грубо схватил меня за волосы и потянул мою голову ближе к своей.

– На суде, – тихо прохрипел он, сжимая сильные пальцы на моём затылке, – ты должен сказать, что девка тебя обманула. Скажешь, что она колдунья. Скажешь, что она собиралась соблазнить чужого мужа и подчинить его своей воле, и прибрать к рукам весь город. Золотую нить она также получила от тебя обманом и хитростью. Скажешь так – и тебя пощадят. Даю слово.

И разжал хватку.

Я посмотрел на обоих – одинаково дрожащих от волнения – и покачал головой.

– Не могу. Это же неправда. А на суде врать нельзя. Начнут допрашивать, выяснять подробности – поймут, что я обманываю. Тогда точно повесят.

– Не бойся, – резко произнёс Неясыт. – Никто не будет тебя допрашивать. На сегодняшнем суде ты не главный. Тебя вообще никто не ждал, ты никому не нужен и неинтересен. Тебе зададут от силы два или три вопроса. Поверь, так и будет.

– Всё равно, – сказал я. – Не могу. Я прибыл с чистым сердцем, чтоб попросить у народа прощения. Врать в такой момент никак невозможно.

– Мы тебе заплатим, – тихо сказала Цесарка. – Золотом или алмазами.

– Благодарю, – ответил я. – Но у меня есть свои алмазы. И золото. И ещё многое другое. Если народ и князь простят меня, я отдам свои богатства на нужды Храма. И начну жизнь с чистого листа. И этих ваших предложений про соврать на суде и заплатить за это алмазами – я не слышал, и никому не скажу; но для себя вывод сделаю. И врать не стану. Я уже был преступником, и мне надоело, теперь хочу пожить честно.

Они молчали.

Я очень хотел высказаться до конца, заявить им, что они оба – продажны, и думают, что остальные люди – такие же; им обоим никак нельзя находиться рядом с верховной властью; именно эти двое и были настоящими изменниками, достойными жестокого наказания. И то, что дочь обменяла собственного мужа на золотую тряпку, – закономерность. Она для того и рвалась наверх, чтобы продавать всё, что можно, и всех, кого можно, и наслаждаться золотым сверканием.

Так и не сказав ни слова, они ушли: сначала отец, следом дочь. От неё остался сиропный запах. Провожая их, я опять дважды поклонился. Но они не обратили на мою вежливость никакого внимания.

Тут следует кое-что пояснить.

Читатель моих записок может заподозрить, что на протяжении всего того дня, длинного и трудного, я только и делал, что просчитывал варианты, подслушивал, обдумывал и ловко маневрировал, договариваясь с всесильными князьями и не менее всесильными их придворными, и даже дерзил, и вообще выступал как бесстрашный и привлекательный хитрец, всё предугадавший и предусмотревший заблаговременно.