Бог любил дышать полной грудью в храме, где потолок восходит к небу.

Бог любил сиять в чашах, наполненных алмазами, рубинами и изумрудами, бог очень любил отразиться в золотой поверхности алтаря. Бог хотел, чтобы тысячи людей, специально разряженных в парчу и бархат, вставали перед ним на колени.

Я же – был замотан в тряпьё и задыхался в нижнем мире, я умирал от сырости и скверных испарений, вокруг меня не было ничего сияющего, вместо сладких благовоний я обонял тяжкие смрады животных калов, а вместо песнопений слышал только рычание зверей, готовых в любой момент вцепиться в моё горло, и шипение стремительно ползающих рептилий, готовых отравить меня ядом.

Нет, бог меня не покинул.

Он, всесильный и сверкающий, каждый день выходил из-за края земли, даруя мне очередной, ещё один день существования – горчайшего, сходного с пыткой.

Он никак не облегчил мне судьбу. На мои злоключения он только смотрел; может быть, он сам обрёк меня на тяжкие испытания; так или иначе, у меня не было ни малейшей причины помнить о боге и вести с ним какой-либо диалог.

А теперь вот – захотел.

Но это длилось недолго.

Я попросил у него подмоги, но не для себя – для девки Марьи.

Показалось, что просить для себя в нынешней ситуации – не слишком честно.

И я попросил, чтоб всё получилось у земной девочки.

Уж не знаю, помогает ли наш бог нижним троглодитам.

Если переживу этот день – спрошу у жрецов.

После полудня из-за двери донеслись запахи еды. По традиции, воинов, несущих службу в охране, ежедневно кормили земной пищей, обычно никто не отказывался: поесть – значило убить время; караульная служба хоть и престижна, но на самом деле очень скучна. Смена длится сутки: от полуночи до полуночи. За сутки каждый воин половину времени проводит на посту, вторую половину времени отдыхает в караульном помещении. Точить клинки и рассказывать друг другу анекдоты надоедает уже через месяц. Те, кто прослужил в охране больше года, в основном молчат и к службе относятся как к повинности.

Так было в мои времена, когда я сам был одним из них.

От нечего делать я очень долго – половину дня, с полудня и до вечера – просидел возле двери, подслушивая разговоры молодых воинов.

В общем помещении одновременно находилось примерно две дюжины человек, из которых бо́льшая часть – старшие охранники – помалкивали, но пять или шесть молодых оживлённо обсуждали происходящее.

После обеда караул сменился: пообедавшие заступили на посты, а отбывшие смену пришли и в свою очередь тоже шумно уселись обедать: эти принесли новую порцию новостей и слухов, и обменялись с остальными.

Речь шла о покушении на жизнь княжеского сына.

Вор и разбойник Соловей, сидящий сейчас вот за этой дверью, доставил в город дикую девку: убийцу, вооружённую ножами и древнейшим земным колдовством.

Чтобы добраться до княжеского сына, девка сошлась с его молодой женой и за одну ночь сшила для неё золотое платье; в обмен на это платье Цесарка разрешила девке зайти в спальню.

Девка заперла дверь изнутри; она и Финист пробыли наедине совсем недолго: время, за которое прогорает один настольный масляный светильник.

А в такой светильник, как вы знаете, нужно доливать масло восемь раз за ночь.

Когда время вышло, Цесарка стала стучать в запертую дверь. Ей не открывали.

Она стала колотить кулаками и подняла тревогу. Мгновенно вбежала охрана, но тут дверь открылась, вышел младший Финист, вооружённый мечами. Охрана не осмелилась спорить. Финист приказал запереть и связать собственную жену за измену. Цесарка подняла крик. На шум пришёл Неясыт, попытался увести дочь с собой, но младший Финист не позволил, и приказал задержать и запереть и самого Неясыта тоже. Охрана не знала, что делать; младший князь был настроен решительно и меч держал высоко. Его нельзя было узнать: на свадьбе он еле ходил, был бледен и пил маковый настой, а теперь громогласно кричал про измену и требовал разбудить отца.

Наконец, прибежал старый князь, тоже – с мечом в руке, в окружении личных людей (в том числе назвали и Куланга), – и всё решилось.

Исполин отшвырнул с дороги сына, вошёл в спальню и вывел оттуда Марью за руку, и оттащил к себе.

Младший князь попытался помешать, но отец приставил меч к горлу девки. Сын отступил.

По приказу старика в своих комнатах заперли и сына, и его жену Цесарку.

Девку Марью князь увёл к себе и допрашивал весь день, и теперь продолжает.

Неясыт остался при своей власти, и теперь пребывал рядом с дочерью; охранять самого начальника охраны было бессмысленно, и Неясыт, несмотря на запрет, уже дважды выводил свою дочь из комнаты: один раз они зашли домой, и Цесарка переоделась; второй раз зашли в Храм, и оба долго там молились, и пожертвовали на алтарные нужды подарок невероятной ценности: платье, вязанное из тончайшей золотой нитки.

Спустя малое время старый князь призвал к себе Неясыта и коротко с ним поговорил; немедленно по окончании разговора начальник охраны поспешил в Храм и забрал золотое платье обратно, с глубокими извинениями, и вернул дочери, причём дочь была совсем не рада.

Причины произошедшего никто не знал, парни поумнее строили догадки, другие критиковали умников, третьи отмалчивались. Время катилось к вечеру.

Общее мнение было таково: дикая девка соблазнила княжьего сына и зачаровала сильнейшим любовным заклятием; теперь несчастный парнишка оказался всецело в её власти, и то, что она до сих пор находится в покоях старого князя и разговаривает с ним, – плохой знак; возможно, ведьма зачарует и старика, и тогда городу конец.

Свет, доходящий до меня через узкие щели в деревянном заслоне, стал слабеть и однажды вовсе пропал; мучительный, длинный этот день, наконец, закончился.

Я уже настроился, что меня вот-вот выведут.

Уже доносился снаружи топот многих сотен ног: люди шли на площадь, люди хотели видеть суд и участвовать в нём.

Когда замок на двери заскрежетал, я уже был готов, вскочил и поправил ремень.

Однако вместо караульных ко мне вошёл сам Неясыт: кряжистый и длиннорукий, низкорослый, источающий угрозу.

Он держался очень прямо и не убирал ладоней с рукоятей мечей. Он выглядел как человек, готовый изрубить в куски любого, кто встанет на его пути.

Он принадлежал к тому же поколению, что и сам старый князь. Он числился в телохранителях уже больше полувека.

Следом за ним, ступая бесшумно, вошла его дочь, – Цесарка, молодая жена княжьего сына; я, наконец, увидел её вблизи.

Её кожа блистала свежестью; огромные глаза мерцали. Чёрные волосы струились радужным водопадом. Строгое платье из багряной парчи закрывало всё тело, от горла до пят. Миру было явлено только лицо: бледное, совершенное, без малейших следов краски и пудры. На ней не было никаких украшений, даже колец на пальцах.