Ведьма задохнулась, закашлялась и облизнула губы.

– Но есть у вас, – продолжала она, – и другой путь. Опустить летающий город, и открыться дикарям. Помочь им победить хотя бы главные беды: болезни и темноту разума.

– Для этого, – сказал я, – нам нужно отречься от Завета.

– Нет, – ответила ведьма. – Не обязательно отрекаться! Достаточно малость поправить, подновить. Переписать несколько строчек. Правила можно и нужно менять. Вечных правил нет, и быть не может. Спуститесь вниз, к остальным. Соединитесь с человечеством, поведите его. Дайте дикарям свою силу. Вы измените мир, сделаете его лучше, светлее и чище. Вам нужно только захотеть. Вы можете стать самым великим народом из всех известных. Тогда вас запомнят навсегда. Вот ваши два пути. Либо поведёте всех в будущее, либо продолжите жить для себя – и пропадёте, как будто вас не было…

Моя голова отяжелела, я зевнул; разговор чем дальше, тем больше казался мне бессмысленным.

Я не большой умник, никогда не любил спорить, тем более не намеревался делать это теперь, в пьяном, вялом утомлении.

В тесное окошко ударил сильный прозрачный свет: пока я колол дрова и пил вино, в мире наступил новый день, вероятно, один из последних солнечных дней этой короткой холодной осени.

Ведьма плюнула на пальцы и потушила лучину.

Мне хотелось спать.

– Может, ты и права, – сказал я. – Но мне неохота спорить. Я не думаю о далёком будущем. Меня в нём не будет. Я хочу жить сегодня. И ещё одно: прекрати ругать мой народ. Даже если ты жила среди нас – ты не одна из нас, и ты ничего про нас не знаешь. Мы созданы, чтобы летать, это наша главная функция. Не ради людей, не ради себя – а ради самого полёта. Нижний мир, дикари – не занимают много места в нашей жизни. Многие из нас бывали на поверхности, но многие – наоборот, больше предпочитают верхнее небо. А другие летают только вокруг города. Мы не часть вашего мира. Мы – нелюди. Это не наше слово – ваше. Это вы нас так называете. Даже если бы мы хотели вас повести – вы сами не пойдёте, потому что вы нас боитесь и ненавидите. Мы другие, особенные. Мы рождены не для того, чтобы сподвигнуть людской род к лучшему, а для побега от людского рода. Мы созданы, чтобы быть отдельными. Это наша суть. Мы никогда не будем вам помогать. В тот момент, когда Вертоград отделился от поверхности, – наши судьбы разошлись навсегда, и не будут соединены. Таков Завет, такова наша традиция, так мы живём, и по-другому не умеем. И переписывать Завет мы не будем: тот, который есть, всех устраивает.

Высказавшись, вспотев, я с усилием поднялся; не рассчитав сил, пошатнул стол: чашка упала, разлилось недопитое.

В полосе Солнца, протянувшейся от окна, внутренности ведьминой избухи увиделись затхлыми, закопчёнными, куклы – засаленными, чумазыми, сама старуха – жалкой, полумёртвой, замотанной в поганое тряпьё.

– Посплю во дворе, – сказал я, и вышел из дома; под открытым небом стало легче и спокойней.

Отойдя на пять шагов от входа в избу, лёг на траву и закрыл глаза.

Земля ещё хранила прелое летнее тепло, от неё шёл душный ток, пахло гнилыми кореньями, сухой хвоей, червями, помётом животных. Солнце заметно опустилось ниже к горизонту, но лучи его ещё были животворны.

Последнее, что запомнил, уже сквозь тяжкую хмельную дремоту – старуха подошла и укрыла меня одеялом.

Мне, выросшему в небесном холоде, это не требовалось; но я знал, что таким образом дикари выражают заботу, и не возразил.

Проспал весь день и всю ночь.

Очнулся перед рассветом, свежий, с ясной головой и предчувствием чего-то важного и хорошего.

Над крышей избы поднимался дым. В траве шуршали ночные звери – впрочем, держась от меня на почтительном расстоянии.

Тихо, свежо было вокруг. Ниже по склонам холма переливался, быстро оскудевая, ночной туман – его клочья, как живые, расползались в стороны, прячась под тень деревьев.

В такие моменты я любил нижний мир и его обитателей.

Небо любит только тех, кто умеет летать, а земля любит и принимает всех, разумных и неразумных, летающих и ползающих, живым даря пищу, мёртвым – последний приют.

Бабка Язва вышла из дома, махнула рукой.

– Проснулся? Иди, поешь горячего.

– Нет, – ответил я. – Не буду. Мне нужна свежая голова.

– Тоже верно, – согласилась ведьма. – Тогда поспеши. Всё уже случилось. Девку Марью посадили под замок. Жену Финиста тоже. Нынче суд будет.

– Откуда ты знаешь?

Ведьма усмехнулась и показала пальцем в небо.

– Оттуда.

– Тогда прощай, мать, – сказал я. – Благодарю тебя за всё. Если б не ты – я бы не выжил. Может, ещё свидимся.

– Свидимся, – уверенно сказала ведьма. – Князю поклон передай. И вот ещё.

Она бросила мне под ноги костяной гребень. Я подобрал.

– Причеши волосья, – велела старуха. – Предстанешь перед судом – будешь прилично выглядеть.

Я сделал, как она велела, а потом вспомнил: снял с себя все украшения, цепочки, браслеты и перстни с камнями; одна цепь – золотая и самая тяжёлая – застряла в волосах, и я, дёрнув, порвал её, не испытав никакого сожаления.

Бросил всё на одеяло. Бриллианты и изумруды сыграли, выбросили радужные искры.

– Сохрани у себя, – попросил я. – Если уцелею – вернусь и заберу.

– Как скажешь, – ровным тоном ответила ведьма.

Я поклонился на прощанье и взмыл в небо.

9.

Над городом вертикально поднимался длинный столб чёрного дыма, издалека заметный в пронзительной синеве. Увидев дым, я окреп духом и нервами. Жрецы жгли смоляной костёр, в полном соответствии с Заветом.

Если в обители птицечеловеков изобличена измена – следовало возвестить о ней дымовым сигналом, дабы все, покинувшие город для тех или иных надобностей, немедленно вернулись.

Согласно завету, суд должен вершиться при всём народе.

Не прячась, я опустился на площадку перед главными воротами.

Двадцать лет мои ноги не касались этих старых, длинных досок, выгоревших до пепельного цвета.

Сердце моё стучало: я волновался.

Из ворот вышли сразу четверо, оснащённые по полному тревожному уставу: со щитами и копьями, в шлемах; лица закрыты масками. Пока они приближались, я снял перевязь с мечом и бросил на настил, далеко вперёд перед собой. Вынул нож – тоже бросил. Поднял руки.

Четверо приблизились, выставили копья. Железные острия были наточены до остроты солнечного луча.

– Кто таков? – спросил один из воинов, обладатель серебряного, тускло сверкающего нагрудного знака: младший командир дневного караульного наряда.

Когда-то этот знак носил я сам. Правда, недолго.