В одном из писем кузену Сергею Александровичу в 1883 году заметил: «Нам теперь стоит позавтракать у Донона (французский ресторан в Петербурге), выпить бутылку шампанского, чтобы свет оплакал навек нашу нравственность. Это очень смешно и нечего обращать внимания. Брань на вороту не виснет».

Наивные заблуждения молодости! Именно его адресат испытал на себе в полной мере. «Развратный образ» князя Сергея, без каких-либо видимых причин, прочно утвердится в сознании столичного общества. Самого Константина в «непристойном поведении» обвинять не будут, хотя здесь имелось значительно больше действительных, а не выдуманных оснований…

В юности Константин Константинович придерживался убеждения, что он вступит в связь с женщиной лишь после брака. Боялся «растратить» себя до срока, опасался за «чистоту своей души». Но все случилось «не по правилам».

В 1876–1877 годах Константин совершал кругосветное плавание на фрегате «Светлана». Тогда подобным испытаниям характеров и навыков службы нередко подвергались молодые члены Царской Династии. Вдали от дома, в простой мужской среде, в трудных морских переходах Великие князья должны были закалить волю, показать, на что способны. Константин выдержал испытание службой, но не устоял перед искушениями сладострастия.

Весной 1877 года несколько недель «Светлана» стояла в порту Нью-Йорка, где случилось «грехопадение»: Великий князь посетил публичный дом и в свои неполных девятнадцать лет впервые вступил в связь с женщиной. У него не было особой тяги, но статус «морского волка» обязывал. Накануне «рокового визита» 18 апреля записал:

«Я в отчаянном состоянии: когда я читал, по обыкновению, практику, вдруг пришла мысль, что я должен идти к женщине, и сама мысль была до того сильна, что я не мог преодолеть ее. Голова закружилась, я начал молиться и думал, что, совершив задуманное, я вернусь к Господу как блудный сын: но это подло, подумал я. Вспомнил Мама́, что это ее огорчит: но если бы она знала, что мужчина не может жить без этого, она бы поняла». Ему так хотелось стать мужчиной.

Случившееся в нью-йоркском публичном доме не окрылило. «Конечно, я изменил своему убеждению, изменил обещаниям, данным Мама́, но раскаяния я не чувству, только все бывшее осталось в памяти как тяжелый сон. Я был в полном сознании во все время…»

Больше всего удивило, что запретный плод не оказался столь сладким, как представлял до того. «Я не ощущал никакого сладострастия, и верно говорят, какая у меня холодная кровь».

Еще в ранней молодости Великий князь ощутил тягу к мужской компании. Сильные, волевые мужчины вызывали зависть и восторг. Годы шли, но обычная юношеская бисексуальность не проходила. Мужчины продолжали притягивать. Знал, что это нехорошо, что подобная тяга повсеместно осуждается, квалифицируется как «содомский грех».

Когда плавал вокруг света на фрегате, то однажды ночью он «сблизился больше допустимого» с одним офицером. Имя его К.Р. не доверил даже дневнику. Затем были угрызения совести, слезы от сознания собственной греховности и молитвы Всевышнему простить слабость.

Хотя «недопустимой близости» больше долгие годы не было, но образ того офицера, у которого «было мало целомудрия», но который «был честным и прямым», не исчез из памяти.

О, если б совесть уберечь,

Как небо утреннее, ясной,

Чтоб непорочностью бесстрастной

Дышали дело, мысль и речь!

Но силы мрачные не дремлют,

И тучи – дети гроз и бурь —

Небес приветную лазурь

Тьмой непроглядную объемлют…

Неведомые силы тащили во тьму, в грех, который не давал покоя. Умом все понимал, порой презирал себя, отгонял все дурное, порочное. Победы давались дорогой ценой, но они переполняли душу радостью. Наконец-то с теми «лукавыми сомнениями» покончено. Он глава семейства, чадолюбивый отец, примерный христианин. И того довольно. Знал, что силы на борьбу с «искушением» дает только вера.

Когда креста нести нет мочи,

Когда тоски не побороть,

Мы к небесам возводим очи,

Творя молитву дни и ночи,

Чтобы помиловал Господь.

Знал, что Господь посылает людям тяжелые, порой просто немыслимые испытания, и лишь те, которые выдержат, выстоят, преодолеют, только те и достойны Его Милости. Однако наступали моменты слабости, и все отступало перед греховным «зовом плоти». Опять сладостная «пелена порока» заволакивала, затемняла сознание. Случались новые грехопадения. Затем опять раскаяния и страдания.

Накануне Великого Поста 1893 года занес в дневник: «С сокрушенным сердцем готовился к исповеди. Опять должен был нести духовнику покаяние в том же грехе, как и четырнадцать лет назад. Невольно рождался в голове мучительный вопрос: ужели не в последний раз каюсь я в этом грехе? К этому примешивался, и стыд и жалко было огорчить старого О[отца] Двукраева своей неисправимостью. И действительно, он был глубоко огорчен.

Я жадно слушал его наставления, желая почерпнуть в них силы на борьбу. Он грозил мне тем, что грех мой перестанет когда-нибудь быть тайным, что все о нем узнают. Меня самого пугала эта мысль, хоть перед своей совестью грех одинаково дурен, знают ли о нем или нет, но огласка была бы ужасна. Только незаслуженной ко мне милостью Божией могу я считать неизвестность моего греха. И вот, я получил отпущение и твердо надеюсь исправиться».

Константин не принимал участия в «собраниях содомитов», не раскрывал свои половые наклонности в общениях с родственниками, знакомыми, товарищами по службе. Он грешил почти всегда лишь в мыслях и изредка… с молодыми банщиками в полковой или городской банях (с 1891 года Великий князь состоял командиром лейб-гвардии Преображенского полка – самого престижного подразделения императорской гвардии).

«Последние два месяца, – записал К.Р. в марте 1894 года, – я более усиленно боролся с искушениями, бросил сделки с совестью и старался не давать себе повода грешить. А этим поводом была для меня баня; не ходишь в баню, так и не греши или грешу только мысленно. И вот за обедней в полковом соборе увидел я своего банщика. Заметив его, я поскорее отвел глаза в сторону и более на него не заглядывал».

Мысль о раскрытии сокровеннейшей тайны пугала. Но жена и дети служили индульгенцией в глазах общественного мнения…

Муки совести не давали покоя. Однажды возникла ситуация, надолго выведшая душу из равновесия. Случилось то в феврале 1894 года.

«Я очень смущен. Сегодня пришел ко мне сюда в дежурную комнату наш старый полковник Катерининов. Он доложил мне про очень неприятное дело. Право же, не знаю, как изложить его письменно; есть вещи, про которые не только писать, но и говорить неловко и стыдно,