долгое время находился под впечатление. Когда в начале 1881 года Федор Михайлович скончался, то для Константина Константиновича это стало большим личным горем.

Через десять лет после смерти Достоевского великий князь вспоминал: «Я еще был мальчишкой, мне едва было 20 лет, когда я познакомился с творцом Преступления и Наказания. Я еще не писал стихов, а уже и тогда меня притягивал к себе этот человек. Он относился ко мне с расположением и помню, как однажды предсказал мне великую будущность. Я верю, что он обладал даром пророчества».

Своей жене рассказывал о Достоевском не раз. Читал различные места из произведений, старался по-немецки подробно передавать смысл русского текста, который для Елизаветы оставался «тайной за семью печатями». Но однажды заметил, что жена при его чтении задремала. Константин испытал потрясение. После того случая просветительские занятия прекратились. Елизавета не выказывала интереса, а он больше ей не навязывал…

Жену и мужа разделял не только Достоевский. По-разному относились они и к вере. Он – православный, она – протестантка. Еще когда встал вопрос о браке, то родителям невесты было твердо обещано, что их дочь имеет полное право сохранять приверженность своей конфессии.

Женитьба Великого князя Константина никак не затрагивала вопрос Тронопреемства (князь представлял боковую ветвь царского рода), а следовательно, обязательного перехода в Православие не предусматривалось. Елизавета Маврикиевна (в романовском кругу ее окрестили Маврой) не проявляла никакой тяги к Православию, которому принадлежал супруг и все их дети.

В «личное дело» жены Константин Константинович никогда не вторгался, но на душе оставался горький осадок. После восьми лет брака записал: «Воспитанная в строгих лютеранских понятиях, она убежденная протестантка и относится к нашему православию благодушно только в силу каждому хорошему человеку присущей веротерпимости. Она пока не понимает Православия, дух его, необходимого для русских, хоть она довольно близко знакома с нашими догматами и обрядами. Но тут мало знать, надо чувствовать, а это не всякому дано».

Елизавете то не было дано. Прожив в России почти 35 лет, так и не приняла Православие.

Шли годы, у Константина и Елизаветы появлялись дети, князья и княжны Императорской крови: Иван (1886–1918), Гавриил (1887–1955), Татьяна (1890–1970), Константин (1890–1918), Олег (1892–1914), Игорь (1894–1918), Георгий (1903–1938), Наталья (1905), Вера (1906–2001).

Семья Константина была самой многочисленной из всех Великокняжеских семей. Зимой жили в Мраморном Дорце в центре Петербурга, на лето перебирались или в Павловск, или в Стрельну. Со стороны Константиновичи производили впечатление большой и дружной семьи. Но так все выглядело только со стороны.

Мужа и жену объединяли только дети и формальные Династические обязательства. Действительного же «единения душ» так и не наступило. За пределами детской, вне родительских забот общего почти не было. Константина, умершего в 1915 году, неизменно волновали духовные и интеллектуальные темы. Мавра же вся растворилась в семейно-хозяйственных делах, с жаром отдавалась светским новостям и сплетням. Прижив более тридцати лет в браке, супруга не стала К.Р. духовно близкой.

Я не могу писать стихов,

Когда встречаюся порою

Средь всяких дрязг и пустяков

Со лживой пошлостью людскою.

Я говорил себе не раз:

Оставь, не обращай вниманья!

Смотри, не каждый ли из нас

Несовершенное созданье?

Мы жертвы слабые судьбы,

Поступки наши так понятны:

У розы даже есть шипы,

И ведь на самом солнце пятна.

Но нет, пусть ум твердит свое!

Душа с рассудком не мириться,

И сердце бедное мое

Тоской и злобою томится…

«Пошлости», «дрязг» и «суеты» вокруг было много. И Константин Константинович старался укрыться, замкнуться в своем мире, в мире звуков и образов ему понятных и приятных. Богатое воображение сотворило вторую, как теперь сказали бы, виртуальную реальность, где обитала душа поэта. Там он был полновластен и счастлив. Не с кем было тем поделиться, некого было туда пригласить. Друзей, понимающих и чувствующих равнозначно, не существовало.

В детские и юношеские годы имелось несколько человек, близких по духу и интересам: сестра Ольга, братья Николай и Дмитрий, кузен Сергей Александрович. Годы развели. Оля, выйдя замуж за Греческого Короля Георга I, все реже и реже бывала в России.

Брат Николай в какой-то момент совсем спятил, связался с куртизанкой, украл из дома драгоценности, чем чуть не довел до смерти Мама́. Потом его сослали в Среднюю Азию, они с Николой больше почти и не виделись[57].

У брата Дмитрия тоже своя дорога: как началась его служба, так больше ничем уже и не интересовался. Добрый, честный, но скучный малый.

Был еще кузен Сергей. С тем много лет близко дружили, делились многим. Из всех прочих Сергей интимней всех был Константину. Но с годами и эта дружба зачахла.

Одиночество скрашивали стихосложение и переводы. Особенно Шекспира. Более десяти лет К.Р. переводил «Гамлета». И хотя знал английский язык очень хорошо, но то, что получалось, не удовлетворяло. Чувствовал, что в оригинале Шекспир звучит сильнее, образы обозначены куда выразительней, чем в переводе. Пытался добиться требуемого соответствия. Перечитал все русские издания «Гамлета», буквально измучил своих европейских и близких и дальних родственников выяснениями точных значений тех или иных слов и выражений. В 1900 году «Гамлет» в переводе К.Р. был издан. В шеспироведении этот перевод до сих пор считается классическим…

Не имея близких друзей, Константин доверял свои мысли чувства дневнику. Перед смертью завещал все личные записи Академии Наук, поставив условие: вскрыть ларец с дневниками можно будет лишь через 90 лет после его кончины.

Это время должно бы было наступить в 2005 году, но все изменилось гораздо раньше: революция 1917 года свергла Династию Романовых и со всех документов, даже самых интимных, были сорваны покровы. Не стали исключением и 66 толстых тетрадей, куда Константин каждодневно заносил свои мысли и впечатления с 1870 по 1915 год.

Автор предстает человеком страстным, ищущим, метущимся, лишенным самодовольства как в юности, так и в зрелые годы. Это была честная и одинокая душа. Дневнику он открывал все, не таясь, размышлял обо всем, что волновало, озадачивало, заботило. Не раз возникала мысль: стоит ли оставлять потомкам описания самых нелицеприятных мыслей и дел? После мучительных размышлений всегда приходил к одному и тому же заключению: он должен быть честным не только перед Богом, но и перед людьми.

Вера в Бога, долг перед своим происхождением и положением все время подвергались испытанию. Греховные соблазны обступали со всех сторон. Великокняжеское положение обязывало быть чрезвычайно осторожным в словах и делах. Великим