— Мне не нравится, как высокомерно вы себя держите! — воскликнула я, сжимая кулаки.

— А меня приводит в отчаяние ваша недальновидность! — Он посмотрел мне в глаза; держался он исключительно властно, слова падали, как удары кнута. Да и сами слова мне очень не нравились. — Разве вы настолько глупы? Вас же судят, Алиса! По обвинению в мошенничестве и измене. Вы хотите еще более усугубить свое положение? Вы действительно хотите настроить против себя всех этих титулованных ублюдков, своих судей, еще прежде, чем на процессе прозвучит первое слово?

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу.

— Они уже настроены против меня! Какая разница, во что я одета?

— Разница большая! У вас вид королевской фаворитки!

— Я и была фавориткой!

— Я знаю. И все это знают. Но нет никакой нужды давать пощечину этим высокородным мордам, наряжаясь таким образом. Постарайтесь сами посмотреть на себя беспристрастно!

Он широко развел руки, словно обнимая меня, и заставил увидеть Алису Перрерс его глазами, глазами членов Палаты лордов. Кажется, вид мой граничил с изменой короне. Будто бы я самочинно присвоила себе власть, принадлежащую по праву монарху. Может быть, я была одета и не так роскошно, как в тот день, когда изображала Повелительницу Солнца, но с достаточным блеском, чтобы привлечь внимание, ибо на мне была то самое котарди из фиолетового шелка с золотом, которое довело до бешенства Изабеллу.

— Вам же предстоит бороться за свою свободу, а может быть, и за…

— За жизнь? — резко бросила я, и румянец на моем лице уступил место смертельной бледности.

— Не нужно преувеличивать. — Он не стал долго колебаться. Бог свидетель, он был очень умным человеком! — Не могу сказать, что вижу вас на эшафоте, но и вы не можете возразить против того, что среди собравшихся не один и не двое станут требовать для вас смертной казни.

— Мне видится противоречие в ваших словах.

— Мне тоже оно видится, воинственная жена моя. — Он взъерошил свои волосы и застонал. — Вам нужно быть крайне осмотрительной, неужели вы не понимаете? Если они решат снова вытащить на свет Божий обвинение в колдовстве… — Я поняла, что он встревожен. — Вам нужно одеться не так… не так вызывающе.

— Ну, если вам так угодно. — Я понимала, что он прав. Разумеется, он был прав. Я со вздохом стала снимать с себя роскошный наряд, способный оскорбить лордов. — Трудно приходится, когда на тебя точит когти мать самого короля, разве нет?

Он ничего на это не сказал. Стоя со смятым платьем в руках, я призналась, ибо остро нуждалась в его поддержке, в частице его уверенности:

— Мне страшно. Ах, Вилл, как мне страшно!

— Я понимаю. — Голос Виндзора наконец зазвучал ласково. Он забрал у меня платье, положил его на кровать, аккуратно расправил складки. — Это дело очень опасное. Но ведь мы с вами знаем, как нужно вести себя с врагами, правда?

— О, еще бы не знать. — К моим ногам упало нижнее платье, развязанное ловкими пальцами Виндзора, и я снова вздохнула. — Извините. Я позволила своим чувствам взять верх над здравым смыслом.

— Именно так. Но вы женщина. Женщина, которой я очень дорожу. Я не допущу, чтобы они причинили вам вред.

— Думаю, вам не дадут права голоса при решении этого дела!

— Как вы мало мне доверяете! — Он сунул мне пару простеньких кожаных туфель. — Не слишком забивайте себе голову размышлениями. Если опоздаете, то эти аристократы станут фыркать еще презрительнее. Помните одно: я буду с вами. Я не допущу, чтобы вы страдали в одиночестве.

— Страдала! Ну спасибо!

Я быстро надела более скромное платье и отправилась на судилище — рассуждая здраво и имея приличествующий случаю вид. Ни единого украшения! Надеть хоть одну из драгоценностей Филиппы значило бы поднести факел к куче хвороста, уже запасенной для моего костра.

Так я снова оказалась в Лондоне — впервые после похорон Эдуарда. Мне казалось, что прошло гораздо больше времени, чем на самом деле, с той минуты, когда я бежала от дверей Вестминстерского аббатства, а в ушах звучали зловещие предсказания торжествующей Джоанны. Настроение у меня сразу улучшилось от привычного шума и кипения толп, от вида зажиточных купцов и их жен, одетых настолько богато, насколько им позволяли ограничительные законы Эдуарда. Потянулись сплошные торговые склады, и меня привлек вид Темзы, на морозе напоминавшей мутное стекло. Я так и не привыкла к деревенской жизни и никогда не привыкну — и тут ледяная рука стиснула сердце: я вспомнила, что приехала сюда не ради тех развлечений, которыми изобиловал Лондон.

Мне требовалась поддержка, и я прикоснулась к руке Виндзора, а он — спасибо ему за это — накрыл мою руку своей. Если дело обернется для меня скверно, я могу провести остаток дней своих в темнице или же меня вышлют из Англии. А может быть, и кое-что похуже… Мы двигались вдоль берега реки зигзагами, объезжая нищих, блудниц и прочих обитателей лондонских сточных канав. Я вспомнила смутные намеки Виндзора и проглотила комок, подступивший к горлу от страха.

Спешившись у Вестминстерского дворца, Виндзор занялся нашими лошадьми, а я обратилась с расспросами к одному из чиновников. Где именно собирается заседать Палата лордов? Меня направили в залу, где Эдуард изредка давал торжественные аудиенции — например, принимал трех королей много лет назад. Значит, сейчас тоже все будет поставлено на официальную ногу. Впрочем, времени на долгие размышления не было. Виндзор потянул меня за край накидки, и мы быстро зашагали навстречу моей судьбе. У дверей нам преградили путь стражники: лорды еще не собрались на заседание. Я в нетерпении огляделась вокруг и увидела на скамье, где обычно теснились просители, ожидавшего нас человека.

— Здравствуйте, Уикхем. — Виндзор коротко кивнул.

— Здравствуйте, Виндзор, — отозвался тот.

Мужчины обменялись взглядами, в которых не было особого дружелюбия. Их отношения установились раз и навсегда.

— Я думала, что уж кто-кто, но вы станете держаться подальше отсюда! — проговорила я, пытаясь скрыть свое удивление по поводу того, что епископ счел нужным сюда явиться. — Разумному человеку не стоит показываться в моем обществе.

— Вы кое-что забыли, — произнес он с легкой гримасой, поцеловал мне руку и попытался даже улыбнуться. — Я свободный человек, получивший полное прощение. Честь моя восстановлена, я сияю всеми добродетелями. Парламент в мудрости своей явил мне свою милость, так что мне бояться нечего.

Никогда раньше он не говорил с таким цинизмом.

— Надеюсь, я смогу сказать то же самое о себе после сегодняшнего заседания, только я не столь в этом уверена.

— Полагаю, вы сумеете переговорить их всех! — произнес он с нескрываемым сарказмом. Я была благодарна ему за эту попытку подбодрить меня, пусть она и не удалась, и обратилась к нему с весьма необычной для меня просьбой:

— Помолитесь обо мне, Уикхем.