Отзвуком борьбы за власть после воцарения Анны Иоанновны стал донос приказчика китайского каравана Ивана Суханова (в марте 1732 года) на самого генерал-прокурора Ягужинского, к тому времени уже потерпевшего поражение в придворных интригах и отправленного послом в Берлин. Документы не сохранили сути обвинения, но делом занимался лично Ушаков. Очевидно, оно могло стать громким; однако свидетели не подтвердили донос, а Суханов с двух пыток сознался, что оговорил вельможу ложно, и отправился на «серебряные заводы» в Сибирь.[679]

Императрицу всерьез беспокоили возможные заграничные происки. В марте 1732 года в Тайной канцелярии стали «следовать» украинцев Петра и Якова Мировичей, сыновей одного из сподвижников Мазепы. Переяславский полковник Федор Мирович вместе с гетманом перешел в 1708 году на сторону шведского короля Карла XII, избежал плена после Полтавской битвы и с тех пор находился за границей; его дети были отправлены в Петербург на учебу при Академии наук. В 1727 году старший, Петр, поступил секретарем на придворную службу к цесаревне Елизавете; благоволившая к молодому человеку принцесса отпустила его посетить родные края. Во время этого путешествия секретарь начал переписку с отцом-эмигрантом. В 1732 году, решив, что настал подходящий момент, чтобы выхлопотать отцу прощение, он подал в Кабинет просьбу разрешить старому Мировичу вернуться, объясняя, что отец давно об этом мечтал, но «некакой страх» его удерживал. Одновременно он показал майору гвардии и знатному придворному Семену Григорьевичу Нарышкину написанное тремя годами ранее письмо к родителю с уговорами «страх и опасение от себя отложивше», надеяться на милость российского правительства, а заодно посетовал на «мужичью вольность» и обиды, чинимые его родственникам со стороны других представителей украинской старшины (те не желали отдавать «нашей схованки» – упрятанного от конфискации имущества).

Это письмо и стало предметом разбирательства в Тайной канцелярии. Власти усомнились в лояльности молодого Мировича, который не только вел переписку с отцом-изменником, но и ездил на родину, хотя отлучаться из столицы ему не было официально разрешено; к тому же в его бумагах были найдены универсалы самого Мазепы. Преступных намерений в действиях Петра Мировича обнаружить следователям не удалось, его не пытали. 17 октября 1732 года кабинетские министры решили судьбу братьев Мировичей: сочтя, что их «внутри государства держать опасно», отправили Петра и Якова Мировичей на службу в Сибирь для зачисления в местные «дети боярские». Освобождены из ссылки они были только в начале царствования Елизаветы Петровны.[680]

Представитель этого семейства – внук изменника и племянник ссыльного Петра, подпоручик Смоленского пехотного полка – еще доставил хлопот другому поколению следователей. Бедный и честолюбивый офицер Василий Яковлевич Мирович, не сумевший сделать карьеру и вернуть фамильные имения, предпринял дерзкую попытку освободить из Шлиссельбургской крепости императора Ивана Антоновича. Как известно, замысел не удался: узник, согласно инструкции, был убит офицерами охраны, а Мировича по приговору Сената казнили 15 сентября 1764 года.

Одним из иностранных «клиентов» Тайной канцелярии стал иеромонах Серафим – выходец из знатного греческого рода Погонатов с острова Митилена. В 1695–1696 годах он впервые побывал в Москве с посольством константинопольского патриарха Досифея; затем переводил Новый Завет на современный греческий язык. Путешествуя в 1703–1706 годах по европейским странам – Англии, Голландии, Дании, Пруссии, Польше с целью «призвать европских государей ко освобождению от турков Греции», в 1704 году он вторично оказался в России, где встречался с Петром I. Но у российского государя были в то время более важные дела; он выразил готовность присоединиться к делу в случае, если так поступят европейские монархи. В конце 1731 года Серафим вновь прибыл в Москву, но показался принявшему его Феофану Прокоповичу «подозрительным ко шпионству». После этой беседы Серафим в мае 1732 года попал в Тайную канцелярию с сопроводительным письмом новгородского архиепископа.

Ушаков сразу же заинтересовался его пребыванием в соседних и не очень дружественных державах – Швеции и Польше (ученый грек одно время даже был переводчиком при дворе польского короля). Тут и выяснилось, что во время пребывания шведского короля Карла XII в Турции после поражения под Полтавой Серафим состоял у него на службе и вместе со шведским посланником действовал против России; в Швецию он ездил как раз накануне визита в Россию в 1731 году. К тому же его полномочия патриаршего «экзарха Спорадов и Циклеров» оказались сомнительными. Опрос находившихся на русской службе греков показал, что Серафим являлся обычным международным авантюристом невысокого пошиба, имевшим в разных странах неприятности с полицией.

Как и в случае с Мировичами, реальных враждебных действий или умыслов со стороны подследственного обнаружить не удалось; но Ушаков согласился с мнением Феофана. 7 июля 1732 года после визита главы Тайной канцелярии к Анне Иоанновне подозрительному иностранцу был вынесен приговор: странствия беспокойного путешественника окончились на берегу Охотского моря.[681]

Интерес самой императрицы вызвало дело отважного прожектера из породы вечных правдолюбцев, бывшего священника Саввы Дугина. Еще в 1728 году он «сигнализировал» властям о злоупотреблениях управляющего Липецким заводом; затем посылал свои трактаты в Синод, где их признали «враками». Но даже угодив на каторгу, «распопа» не угомонился – продолжал писать, страстно желая, чтобы государыня прочла его «тетрати». В своих сочинениях, написанных в том же, что и шляхетские проекты, 1730 году, он обличал обычные для того времени церковные непорядки – невежество и пьянство священников и «сребролюбие» епископов, предлагал «отставлять» попов от приходов и повсеместно «запретить, чтоб российский народ имел воскресный день в твердости, тако же и господские праздники чтили». Возможно, за сию маниловщину Дугину не пришлось бы платить жизнью, если бы он не «дерзнул донесть, в какой бедности, гонении, и непостоянстве, и во гресех, и в небрежении указов и повелений находитца Россия» от лихоимства больших и малых властей, неблагочестия, воровства и чрезмерно тяжелых наказаний за «малые вины». Для борьбы с этим злом он предлагал, чтобы «едва бы не во всяком граде был свой епископ» для просвещения духовенства и паствы. По его мнению, прокуроров следовало «отставить» по причине их бесполезности; воевод же не надлежало оставлять в должности более двух-трех лет, а администрация при них должна быть выборная: «по 10 человек для розсылок и наряду по неделе по очереди». Дугин требовал введения принципа неприкосновенности личности: «без вины под караул не брать», а наблюдать за охраной прав граждан должен местный протопоп. «Распопа» предлагал отменить телесные наказания: «батожьем бить отнюдь воспретить во всей империи». Он высказал свое мнение также по поводу налоговой политики: «быть полутче и народу полезнее», если подушная подать будет сокращена до 50 копеек с души, а с безземельных дворовых, стариков после 60 лет и детей до семи лет ее не следовало бы брать вовсе. Однако выступавший за личную неприкосновенность и другие права человека расстриженный и сеченый каторжник считал крепостное право естественным явлением. Так же, как и министры Анны Иоанновны, он был озабочен массовым бегством крестьян, для борьбы с которым предлагал сочетание экономических и «наглядных» мер – к примеру, за выдачу и привод беглых предлагал учредить пятирублевую премию, а самим беглым в качестве наказания отсекать большой палец на ноге и «провертеть» ухо; пойманным же во второй раз рубить ноги, «а руками будет на помещика работать свободно». В застенке Дугин держался на редкость мужественно: ни в чем не винился – напротив, собирался продолжить работу над трактатом: объяснить императрице, «каким образом в рекруты брать и как в чины жаловать, и каких лет в службе быть». Но сделать это прожектер не успел – 4 апреля 1732 года он был казнен на Сытном рынке столицы.[682] Изложенные в этом проекте идеи касались тех проблем, которые волновали шляхетское общество в 1730 году. Но новая власть не была намерена поощрять подобную инициативу ни сверху, ни снизу.