«Рострига Осип» выдал многих читателей своих тетрадей и умер в тюрьме в 1734 году. Множество людей находились под следствием по делу об этих «подметных письмах» до самой кончины Феофана Прокоповича 8 сентября 1736 года. Сам ученый архиерей выступал главным вдохновителем следствия и даже инструктировал чинов Тайной канцелярии: «Пришед, тотчас не медля допрашивать. Всем вопрошающим наблюдать на глаза и на все лице его: не явится ли на нем каково изменение; и для того поставить его лицом к окошкам. Не допускать говорить ему лишнего и к допросам не надлежащего, но говорил бы то, о чем его спрашивают. Сказать ему, что все станет говорить „не упомню“, то сказуемое непамятство причтется ему в знание. Как измену, на лице его усмотренную, так и все речи его записывать».[674] Наставления по «розыску» оказались не лишними – не все сотрудники прониклись важностью расследования. За освобождение нескольких арестованных по этому делу пострадал даже начальник Московской конторы Тайной канцелярии Казаринов – ему пришлось до 1735 года сидеть под караулом.[675]

Среди арестованных, обвиненных в хранении и распространении пасквиля на Феофана, оказался один из лучших художников России Иван Никитин вместе с братьями – живописцем Романом и протопопом Архангельского собора Кремля Родионом. Они не только читали «тетради» Осипа, но и являлись его двоюродными братьями. Кроме того, обучавшийся в Италии Иван Никитин вполне мог рассматриваться в качестве католического «агента». Из Москвы братьев отправили в Петербург и поместили в канцелярскую тюрьму в Петропавловской крепости. Следствие длилось более пяти лет (считается, что в это время Иван Никитин написал портрет самого Андрея Ивановича Ушакова, хранящийся ныне в Третьяковской галерее). За «неуместное» чтение Никитиных приговорили к битью плетьми и отправке «в Сибирь на житье вечное за караулом». Тобольская ссылка закончилась только после прихода к власти Елизаветы Петровны, в январе 1742 года; но из Сибири художник так и не вернулся – умер по дороге.

Прокопович был убежден, что у Родышевского, «по природе своей зело трусливого» и «скудного в рассуждении», явно «были некие прилежные наустители, которые плутца сего к тому привели, отворяя ему страх показанием новой некоей имеющей быть перемены, нового в государстве состояния, и обнадеживая дурака великим высокого чина за таковый его труд награждением». В качестве такого злобного подстрекателя он и выставлял Алексея Макарова, с которым не ладил еще в бытность того всемогущим кабинет-секретарем; к тому же апологет самодержавия знал, что Алексей Васильевич, как и многие представители «генералитета», подписывал в феврале 1730 года ограничительные проекты. В результате этой интриги Макаров с семейством в 1734 году был посажен под домашний арест, и новое следствие длилось до его смерти в 1740 году.

Повод к нему дал явившийся в декабре 1733 года в Московскую синодальную контору монах Саровской пустыни Георгий Зворыкин. В доношении он объявил себя богоотступником и показал, что после общения с нечистым духом, воплотившимся в немца Вейца и его двух слуг-бесов, отрекся от веры и перестал посещать церковь. Бесы не оставили грешника даже после его пострижения в Саровской пустыни; пришлось ему переселиться в Берлюковскую пустынь, известную суровостью монашеской жизни. Перепуганный таким прибавлением в своей братии настоятель пустыни Иосия Самгин также подал донос о безбожии и чародействе Зворыкина. В процессе следствия, начавшегося после передачи Синодальной канцелярией доноса в Тайную канцелярию, обнаружилось, что у настоятеля Иосии имелись «тетради» с рассуждениями о монашестве и сочинение Родышевского, а сам он, являясь духовником Макарова, вел с ним беседы на политические темы. Теперь следователи стали искать в его показаниях доказательства неуважительного отношения собеседников к «большим при дворце иноземцам» и самой императрице, задавая вопросы: «Тогда, как оные Макаров и жена ево о вышеобъявленном говорили, какую в них злобу и свирепость по лицу ты их присмотрел и с великого ль серца о вышеозначенном Макаров и жена ево говорили?» Феофан Прокопович, вновь выступивший в роли эксперта при Тайной канцелярии, лично разбирал показания Макарова: «По моему мнению, неправо, и не по совести, и не так, как делалось, он, Алексей, ответствовал». Прокопович убеждал следователей в существовании заговора, возглавляемого Макаровым, и требовал ответов на новую серию вопросов: «Что с Иосиею говорили (или с другим кем) о воинстве российском, якобы уже слабом, и в какой силе? Что о скудости народа в недороде хлебном? Что о смерти и погребении государя Петра Первого? Что о титуле императорском? Что о возке по Волге корабельных материалов?»[676]

Архиерей продолжал бдительно следить и за другими своими врагами. Когда в 1731 году в Свияжский монастырь прибыл лишенный архиерейского сана Игнатий Смола, глава казанской епархии митрополит Сильвестр по возможности облегчил условия его ссылки, за что сам был предан суду и в 1732 году отправлен в псковский Крыпецкий монастырь под строгий арест; Игнатия же покорный Синод перевел под надзор в Корельский монастырь. В октябре 1732 года Кабинет министров постановил лишить Сильвестра сана и заключить в Выборгский замок. Новое следствие с привлечением казанского духовенства, инкриминировавшее Сильвестру приказание по епархии не поминать при богослужении Синод, началось в том же 1732 году и велось так сурово, что один из подследственных, архимандрит Ивановского монастыря Иоаким, не выдержав допросов, повесился. Несчастный Сильвестр умер в Выборге через несколько лет.

В апреле 1732 года настал черед рязанского епископа Лаврентия Горки. Его подчиненный «подьяк» Антон Куприн подал в Тайную канцелярию донос на иерарха, который якобы в бытность епископом в Устюге «расхищал» ризницу, не совершал службы в дни тезоименитства царицыных сестер Екатерины и Прасковьи и «многолетие певчим петь не велел».[677] В следующем году Лаврентий высочайшим повелением «за некие продерзости» был переведен епископом в Вятку, где провел последние годы жизни. Умудренный горьким опытом архиерей теперь уже сам прислал в Синод донос на архимандрита Аарона, по его словам, не посещавшего богослужений в табельные и викториальные дни. Лаврентий просил о синодальном рассмотрении дела, но получил из Синода рекомендацию отослать копию дела в Тайную канцелярию и предупреждение: «Впредь его преосвященству доношения в Святейший Правительствующий Синод без подписания мнения своего не присылать и тем ‹…› Синоду напрасно утрудения не чинить».[678]

Императрица Анна потребовала получить от Феофилакта Лопатинского письменное обязательство прекратить полемику под страхом жестокого наказания. «Не в меру ученого» архиепископа вызвали в Синод; он был так напуган аудиенцией, что писал, что «спать не может, и во сне пужается, и всегда наяву боится». Его опасения были не напрасны. В 1732 году его после допроса – временно – отпустили. По показаниям Решилова к розыску в Тайной канцелярии привлекли сначала калязинского архимандрита Иосифа Маевского, потом других духовных лиц епархии, а следом – тверского архиерея. В апреле 1735 года Феофилакта вызвали вторично, заточили в Петропавловскую крепость, подвергли допросам и пыткам и признали виновным в «важных винах». Его враг Феофан своего триумфа не дождался – умер прежде окончания следствия; но Феофилакт в 1738 году был лишен сана и посажен в Выборгский замок, откуда вышел только в декабре 1740 года, был прощен, восстановлен в сане и скончался в Петербурге, разбитый параличом.