Неудивительно поэтому, что в поле зрения Тайной канцелярии попадали любые инциденты, связанные с присягой; Ушаков приказал брать всех, «по оному делу приличных». Дьякон Феофилатьев был немедленно арестован; нетрудно было найти и развозившего указы мужика Ивана Евлампиева, который сразу угодил на пытку (26 ударов в присутствии самого Ушакова) и с испугу стал все валить на какого-то попа.

За всеми «приличными» по столь важному делу были посланы солдаты-семеновцы, которым было приказано доставить их почему-то в Москву. Инструкция капралу Федору Дувязову требовала везти их «с великим бережением, дабы оные колодники в пути утечки себе не учинили; так же и ножа б и протчего, чем себя может умертвить, отнюдь бы при них не было» (случалось, что арестанты пытались свести счеты с жизнью до прибытия в ведомство Ушакова). Следствие выяснило, что и дьякон, и мужик, да и сам доносчик ни о какой оппозиции не помышляли, однако в разговорах о присяге со многими людьми допускали от собеседников непозволительные толкования – вместо того чтобы «одерживать» их или «донесть о том, где по указам надлежит». В итоге пострадали все фигуранты: Торицын был сослан в Сибирь «в тамошнее купечество», остальных болтунов ждали порка кнутом и ссылка в Охотск.

«Погорел» по этому делу сам псковский воевода Плещеев. Он лично к предосудительным толкам отношения не имел, но и опасности для государства в них не узрел. Будучи, видимо, недоволен, что в его провинции обнаружились преступники и возникло политическое «дело», воевода необдуманно заявил псковскому архиерею (о чем тот немедленно донес Феофану Прокоповичу, а последний – лично доложил Ушакову): «Что де сие дело какое важное? Мог бы де смирить и приказать тех людей сам». Плещеев, вероятно, так и не понял, каким образом его отзыв стал известен императрице, повелевшей – с подачи бдительного Ушакова – воеводу сменить; его счастье, что Анна Иоанновна не указала и его «следовать».[667]

Другой народный отклик на большую политику обнаружился в деле посадского человека московской Басманной слободы Ивана Маслова. В 1732 году, сидя по какой-то провинности под следствием в Камер-коллегии, он вдруг заявил, что в конце прошлого года другой колодник, «артилерской столяр» Герасим Федоров рассуждал о придворных событиях: «Ныне публикация о бывшем фелтмаршале князь Василие Долгоруком и других. А государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде (имелся в виду, очевидно, один из братьев Левенвольде – обер-шталмейстер Карл или обер-гофмаршал Рейнгольд. – И. К., Е. Н.), да она же де, государыня, и на сносех, и ныне де междоусобной брани быть». На следствии Федоров показал, что такой анализ внутриполитической ситуации стал ему известен со слов Никиты Артемьева – дворового человека капитана Алексея Воейкова. Артемьев объяснил ему вину фельдмаршала: Долгорукого сослали в ссылку «за то, что государыня брюхата, а прижила де с ыноземцем з графом Леволдою, и что де Леволда и наследником учинила, и князь Долгорукой в том ей, государыне императрице, оспорил».[668] Конечно, после такого признания за Федорова взялись всерьез. Он повел себя неуверенно: сначала заявил, что оклеветал Артемьева и всё сказанное выдумал «с пьянства», потом вернулся к прежним показаниям – и поменял их еще раз. Следствие затянулось, и в 1738 году все фигуранты по делу всё еще сидели «под караулом».

Опальное семейство князей Долгоруковых и в 1732 году, и позднее постоянно находилось под пристальным наблюдением; вся информация о нем неизменно докладывалась «наверх». Не успел сосланный по делу фельдмаршала бывший гвардейский капитан Юрий Долгоруков доехать до места ссылки, как в Тайной канцелярии уже возникло дело по доносу школяра Матвея Поповского на подьячего Кузнецкой воеводской канцелярии Ивана Семионова, имевшего с доставленным ссыльным продолжительную беседу. Но канцелярист оказался тертым калачом – доказал, что разговаривал со своим родственником, служившим в охране Долгорукова; доносчик же сам беседовал с преступником. В итоге получилась «боевая ничья»: истца и ответчика одинаково вразумили плетьми за излишнее любопытство.[669] Тогда же Анна Иоанновна повелела Ушакову перевести княжну Александру Долгорукову (сестру несостоявшейся «государыни-невесты» Петра II Екатерины) из Нижегородского Васильевского монастыря в Троицкий Белмошский в Сибири, так как на прежнем месте непокорная девушка жила «в роскошах» и свободно связывалась с родственниками.[670]

Но главные беды семейства Долгоруковых были еще впереди, а у бывшего кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова они уже начались. Сначала его собственный «человек» Федор Денисов сочинил и подкинул в московский дворец Анненгоф подметное письмо с обвинением хозяина в похищении конфискованных в 1727 году «пожитков» графа П. А. Толстого. Следствие установило и автора, и переписчика – измайловского солдата Филимона Автухова; тот оказался личностью подозрительной – среди его вещей при обыске были найдены бумаги, содержавшие «отрицание от Бога, и от отца, и от матери, и от роду, и от племяни».[671]

Затем дальний родственник Макарова подьячий Василий Калинин, споривший с ним о наследстве своего дяди, в августе 1732 года явился к руководителю Московской конторы Тайной канцелярии графу Семену Андреевичу Салтыкову с доношением, содержавшим целую обойму обвинений против бывшего всесильного министра, и беспокоился за свою безопасность: «Также прошу придать мне для охранения лейб-гвардии солдат двух или трех человек для того, Алексей Макаров и Петр Стечкин (племянник Макарова. – И. К., Е. Н.) завсегда всезлобные и вымышленно коварные свои происки имеют всякое мне избительство учинить, что я – человек беспомощной, от чего я опасаюсь от них за вышепоказанные их, Макарова и Стечкина, противные дела и смертного убивства». По доносу Калинина была создана особая следственная комиссия из гвардейских офицеров. Подьячий утверждал, что Макаров под чужим именем поставлял вино из своих вотчин в казенные кабаки в Костроме, утаил при сдаче дел приходно-расходные книги Кабинета со следами своего казнокрадства, а также письма самого Петра I, царевича Алексея и Меншикова. Пожилой кабинет-секретарь вынужден был давать следствию оправдания по делам 20-летней давности, объясняя, почему оставил те или иные бумаги не в кабинетском, а в личном архиве. Признав наличие у него писем высочайших особ, Макаров указал, что все они носили личный характер и не имели отношения к делам Кабинета; хранившиеся же у него тетради были черновиками и с них «как приход, так и расход внесен в настоящие расходные книги»; черновыми оказались также журнальные записки с правкой, сделанной рукой царя. Костромские бурмистры показали, что они никаких писем от Макарова не получали и вина из его вотчин никогда не принимали. В итоге обвинения были признаны несостоятельными, доносчик превратился в обвиняемого и провел в тюрьме пять лет. Правда, Макарову это не помогло: через год он вновь попал в разработку.[672]