Зачастую Арина ночевала у Валентинки. Подруга жила спокойно. Девок выдала замуж. И они вдвоем с мужем каждый год ездили то по гостям, то по курортам. Валентинка жалела подругу и поругивала:

– Распустила его… Козла-то. Где твой характер?! Бабка твоя гремит, поди, там всеми костями… От такой твоей жизни. Дай ему в мордяку!

«Как это – в мордяку? – думала Арина. – Мужу в мордяку! Перемелется – перебесится, мука будет. Бабка моя не то перетерпела».

Временами у мужа появлялись очередные присухи, но все реже. Потом он уж стал никому не нужен. Два собутыльника, которые с него пьяного сняли куртку на пропой, и молчаливая поседевшая Арина – все его окружение. Потом уж он совсем стал невыносим. И дрался нещадно.

Весною на Страстной неделе убивал ее. Яростно, страшно. Сковородкой чугунной по голове. Тупо глядел красными остановившимися глазами. Едва вырвалась из цепких его, когда-то ласковых, рук. Дня два в лежку у Валентинки отлеживалась, а в пятницу домой пошла.

– Иди глянь-ко, – сообщила ей Валентинка, – ворота все нарастапашку… Уже другой день.

Домой едва шла. Кажется, на кладбище охотнее бы пошла. Ворота ее дома была раскрыты широко, и она вошла через калитку, боясь этого распахнутого сквозного пространства.

Сашок распластался по ограде ничком, головою к воротам. Вытянутая вперед его рука крепко сжимала бутылку. Арина перевернула его вверх. Муж был мертв.

Хоронили его на Пасхальной неделе. Народу было много. Все жалели Арину, а бабы говорили: «Слава богу, отдохнешь». А Арина глядела в детское, беспечальное лицо Сашка и корила себя, что сердце на него имела, кляла его тогда, безумного. Лучше бы уж помучиться. Видать, услыхала Большая Ариша там клятвы внучкины да саданула зятька. Старший Павел на похороны отца не приехал. Деньги прислал. На эти деньги Арина и сотворила богатое поминанье.

– Чего «свадьбу-то» содеяла? – укорила Валентинка. – Бомжатник кормить. Чего поймут? Лапши бы им наварила – и то в честь. Стрескали ба не подавилися.

Сергунок на похоронах отца был необычно оживлен, суетился, говорил громко, и это нервное, быстро меняющееся в его лице, страшновато напоминало ей мужа.

Лет пять после похорон Арина не могла прийти в норму и все корила и корила себя за нетерпение. А потом вроде как отошло, и она ощутила вновь красоту, силу жизни. Денег опять хватало, ночи спала. Спокойствие было бесценным. И все чаще думала о Василии и даже наряжаться стала, кудри крутила шестимесячные и как-то особеннее выводила в табеле для зарплаты его фамилию. Она никогда не заговаривала с ним сама и, когда он был неподалеку, старательно отворачивалась от него, оживленно с кем-нибудь беседуя. Арина поседела за эти годы, кожа ее выбелилась, и как-то лучила, глаза посинели, и что-то кукольное появилось в ее когда-то ситцевом облике.

Василий жил просто. Дети росли, и он стал хорошим отцом. С Варварой они ладили и сжилися. В жизни он стал молчаливым, работящим. В мужицкой поре был красив, статен. Голову держал высоко, ходил размашисто, и в мужицком его лице жила спокойная, твердая уверенность в себе. Бабы сохли по нему по-прежнему, и Арина ревновала и плакала ночами об этом чужом муже с родным горячим дыханием. Недолго, впрочем, жила возвратная к Василию любовь.

А тут подоспела перестройка, и как-то разом, как в немом кино, все рухнуло на глазах. Громадный зверопромхоз разворовали и разграбили. Култук стал мигом и поголовно безработным. Расцвела продажа технического спирта под видом дешевой водки. Те, кто урвал от леспромхоза и зверохозяйства, понавтыкали в поселке частных магазинов, а все государственное рухнуло. Народ менялся. Воровство, ранее почти незнаемое в Култуке, стало повсеместным.

А тут и Сергунок вернулся в родной дом. Он уже сильно выпивал, и держать его на работе никто не стал. Кончились Советы. Арину «ушли на пенсию». Вроде ей и «пора», но работать еще хотелось, и жить вдруг разом стало нечем. Сергунок не работал. Большой, когда-то кипевший жизнью и живностью дом нищал и рушился. Сергунок все более походил на отца. Худой, нервный, суетливый, он с утра срывался с постели в поисках выпивки. И первое время находил ее, подрабатывая и шустря перед бывшими подчиненными матери. А потом и работать не мог. Требовал деньги с матери. Отрывала от пенсии…

Одинокие потянулись, постные, в ночных горьких слезах, годы. Она постарела враз. Вся до корней волос и как-то рухнула вместе с государством и домом своим. Ее давно стали окликивать бабулею и бабкою, и вроде недавние кудри с тайным зеркальцем в кармане она вспоминала со стыдом. Василия обходила. Он не растерялся – рыбачил, а Варвара торговала на серпантине. Стояла на том месте, где Арина встретилась с ее мужем. Детей, всех семерых, они вырастили, выучили и пристроили к жизни. «И слава богу, – думала Арина. – Я, видать, добра не приношу. Мыкался бы со мной, а так – барином живет…»

– Будет тебе дохнуть с голоду, – как-то заявила ей Валентинка. – Что ты, зазря сиротствовала? Закон положен про раскулаченных. Езжай в город. Хоть нормально проживешь. И выродок твой… попитается…

И Арина поехала хлопотать себе пенсию для потомков репрессированных. Она ни на что не надеялась. Ездила отвлечься от дум и горечи и прознать – можно ли вылечить Сергунка. Ездила долго, но пенсию ей дали. Вернее, добавку к пенсии. Но жить стало все одно хуже.

И свою пенсию – трудовая жизнь, и добавку к ней – кровушку дедову – всю относил почти Сергунок к култукским бабкам, понавадившимся торговать катанкой. Их развелось в Култуке, что блох на паршивой собаке.

Жила Арина огородом да козочками. Торговала летом молочком, поила размножившихся в Култуке дачников. Впроголодь жила. В войну и то легче было. В войну всем легче было. Потому что порядок был и надежда. А тут пол-Култука на пенсии бабок своих живет. И спивается на эти пенсии. Грабеж такой пошел, что и ни в какое лихолетье не слыхать было о таком.

Арина спасалась у подруги. Вместе они обсуждали горькие новости и вспоминали былое. Валентинку не брали ни капитализм, ни время. Она, правда, подсохла чуток и стала чистокровной буряткою, изжив все остатки русской крови в своем облике. Маленькая, сухонькая, с острыми бурятскими скулами, она стремительно прорезала пространство своего дворика на коротких коромыслицах ног, везде поспевая и доглядывая. И старика своего держала крепко, и усадьбу в порядке, и судьбу в чести. Иной раз, глядя на нее, Арина вспоминала бабкино: «Нашаманила, бурятская рожа».

– Взбесился бог твой, – словно в мысли ей, отвечала подруга. – Кого ты обидела?! Слова дурного от тебя сроду не слыхала. За что он тебя хлещет-то?! Мало ты перехоронила? От одного алкаша избавилася, другой… ешо чище… Под корень выводит он вас…

– Так уж и под корень! – холодела Арина…

– А чего ж… Одна как перст остаешься.

– А у Павла двое.

– Ну дак… Они далеко.

«За Василия это… За любовь к нему», – думала Арина, возвращаясь домой.

Сергунок встречал ее, как правило, распластавшись на полу кухонки. От него сивушно несло перегаром и мочою. Запои его становились все длиннее. Просветы короче. Ариша молилась и плакала. Подавала в церкви «на престол» и заказывала обедни.