И запела деревня. Голосили изо всех углов ее до околицы. На дорогах к полю и в таежных балаганах, в клубе и в конторе заиграла протяжная русская песня. Девки переписывали в свои тетрадки новые стихи и песни, жадно прислушивались к радио и бегали на станцию узнавать последние вести. Потому что все ждали радости. Всякий фронтовик немедля становился героем и его слушали, как Сталина. Ребятня играла на улицах в «войнушку», и неизменно побеждали «наши», русские. Победа светилась во всем. Когда в клубы привозили кино, то на сеансы собирался и стар и млад. Все хотели любви и счастья.

Валентинка раскидывалась на соломе подводы, как птица, и пела ночи напролет. Она была глазастой, голосистой, отчаянной, языкатой.

– Ты, паря-девка, ох и достанешься кому… – вздохнет, бывало, дядька Яша, конюх, с ними все ездил. – Ох и хлебнет с тобой мужик-то. Язык попридержи-ко… Хорошо еще за бурята пойдешь, оне перетерпят… А русский-то пришибет… когда… под горячу руку.

– Счас! Пойду я за налима!

– Сама-то кто? У тебя бабка бурятка и отец…

– У меня бабка по матери русская была… Я за Ваньку Демина пойду… Он бе-е-е-лый…

– Возьмут тебя Демины… Гляди-ко… Они что цари в Култуке…

– А куда оне денутся!

Аришка, лежа на дне подводы, холодела от смелости подруги. Сама она еще никого не выглядывала и о будущей судьбине не думала.

– Кого Бог даст, – говаривала ей бабка, – того и на кривой кобыле не объедешь. Ты у меня, хоша серенькая, да грамотная. Так что, Бог даст, не завалященькая, без мужа не останешься.

Ариша же была спокойною, как Байкал на тепло, и даже разливное Валентинкино пение не больно волновало девичью душу. Так, иногда словно слабым ветерком закуржавит зыбь по воде – и вновь тишина, и зеркальная гладь поверху.

Валентинка все же выголосила себе Ванюшку Демина, и в октябре справили они свадьбу. Демины – все идейные, грамотные, белоголовые, как отборная крупчатка, сидели на лавках за длинным столом и глядели на невесту. Смуглая Валентинка под живым венцом последних мелконьких цветочков, который они с Аришкой плели ночью, полыхала пламенем. Она вдруг засмущалась, притихла, не поднимала на застолье глаз и всякий раз, вставая под «Горько!», почему-то вздрагивала.

– Ну! Нашаманила внучке жениха, – заметила Большая Арина Шишихе. Она пожевала студень и, хлобыстнув полстакана первача, добавила: – Теперь моей шамань!

– Кого я шаманила? О-о-о! – возмутилась Валентинкина бабка. – Оне сами сплелись, а я виноватая.

– Да знаю я тебя! Шуткую… Однако мне ить и про свою пора думать.

– И твоя не засидится.

– А ты побормочи… Побормочи… Бубном-то вашим позвякай…

– Дура ты. Сроду была такая… Я в церковь ходила. И счас молюся… Ты бы лучше у Матери Божьей спросила… про жениха Аришкина. Помнишь, как ране-то девки у икон выпрашивали суженого?

– Поповна вон всю жись с иконами, а вековухой осталася… Я же помню. – И Большая Арина вздыхала.

Она еще зорче стала доглядывать за внучкой, выпытывая, где и с кем та была, и Аришка спокойно и подробно ей все рассказывала. А чего ей было скрывать? Все на ее ладошке!

В сорок шестом голод дошел и до Сибири. Аришка ездила уже по селам без Валентинки и привозила мало.

– Смотри мне, девка! – грозил ей директор артели.

А Большая Арина пекла картофельные шаньги и совала их директору.

– Прости ее. Не сама ить… Вишь, народ попрятал все. Все схоронили…

Весною этого года в первую грозу вернулся домой Васька Громыко. Ариша как раз подъезжала на своей подводе к Култуку, правила сама и на горе увидела солдата с вещмешком. Стоял и смотрел на село. Обернулся на нее.

– Ты чья такая будешь? – спросил он.

Аришка натянула поводья, останавливая коня, потом спрыгнула с телеги и, опустив глаза, тихо молвила:

– Я Большой Арины внучка.

– Аришка! – Василий сграбастал ее мужицки цепко, больно, закружил, сжав так, что хрустнули слабые девичьи косточки, даже попытался подбросить, ровно пацанку.

На мгновенье ее прижало к его груди, и она почуяла мужицкий стоялый пот, запах табака и продымленной гимнастерки. А потом она взлетела к небу, раскинув руки, как птица. И загремело над Байкалом, сверкануло грозно, раскидисто, ветер едва не сбил их с ног. Он поставил девушку наземь, она поправила платок на голове и, не поднимая глаз, тихо сказала:

– С возвращением, Василий Платонович, – и, пунцовая от стыда, села на подводу.

– А я бы не узнал, – признался он, садясь впереди, забрал из ее рук вожжи и хлестанул коня. – А ты ничего, ладненькая. – Он на ходу и на ветру поцеловал ее в щеку.

Она бегом бежала к своему двору и, влетев в дом, сразу глянула в зеркальце, вмазанное в печь. На нее глянуло румяное девичье личико с цветущими незабудками округлых глаз.

– Ты что? – испуганно спросила ее Большая Арина.

– Чего?!

– Полыхашь-то! Как опосля бани.

– Жарко.

– Кого жарко-то. Дождина льет. Дай лоб пощупаю. Да ты вся горишь.

– Бежала… дак…

– От кого бежала-то?!

Ариша не ответила. Ее била дрожь.

Бабка уложила внучку на постель, напоила настоем сушеной малины и, набив в носки с собачьим пухом сухой горчицы, надела их на ноги. Пригревшись, Ариша уснула, но и сквозь девичьи туманные сны пробивалась острая память о руках и соленом, мужицком теле Василия.

Утром чуть свет она уехала в Глубокую, ничего не сказав бабке о встрече с Громыко. И это была первая ее тайна от бабушки. На горе при выезде из Култука она остановилась и встала на тот пятачок земли, на котором Василий обнял ее при встрече. Стыдом, жаром, сладостью обдало ее. Аришка выросла ни дурнушкой, ни красавицей. Юность расцвела ровно, незатейливо, по-северному неброско. Коса ее была небогата, но светла, кожа свежая, глаза ясные. Одевалась, как все. Но и в ее простоте сквозило очарование юности, чистоты, лада, которое забирает покрепче, чем яркая, бьющая в глаза красота.

А Василий загулял по Култуку. Высокий, осанистый, с широкой улыбкой, играющей под брацковатыми скулами, с темными с прозеленью глазами, он ступал по земле твердо, виден был издалека и пошел нарасхват. Вначале с Галькой из Тиганчики, бабой разгульной, как брага. Потом его перехватила Таиска-сирота, такая же крученая, лихая вдовушка. Бездетная и безбытная. Потом… и пошло.

– Чего еще надо мужику? Ноне баба его и накормит и напоит… Лишь бы рядом полежал, – судила его, приходя к Большой Арише, Шишиха.

– Расповадилися, – поддерживала бабка Арина, – стыд-то на войне порастеряли.

– А бабы-то где его потеряли?!

Белый свет плыл пред глазами у Аришки. Она уходила в стайку и, уткнувшись в теплую шею черной Ночки, ревела. Свою тайну она и Валентинке не поведала. Стыдно! Мужик ведь – не парень. У Валентинки уже росла дочка, и сама она в замужестве остепенилась, захозяйничала. Они отделились с Ванюшкою и жили своим домом у Земляничного разъезда. И Аришка забегала к подруге, нянчилась с ее дочкою и слушала, как на той неделе Галина с Тиганчика подралась из-за Васьки с Анькой Прилуцкою, красивой, отчаянной разведенкою. Все его бабы были отчаянные, броские.