Она рыдала долго, без остановки, переходя из комнаты в комнату, натыкаясь на телевизор, спотыкаясь о края дорогого ковра, путаясь в тяжелых германских шторах. И все эти знаки тогдашней роскоши вызывали у нее очередной бурный приступ отчаяния и слез. Наконец, обессиленная, она упала на неразобранную кровать и уснула. Проснулась рано. Сразу шуганула кота со стола, словно бы и ночевавшего на нем. Вышла во двор. Раннее солнышко поднималось по-летнему быстро, весело. Шустрая каменка щебетала со свистом в кустах черемухи. Огород цвел свежо, изумляя молодой зеленью. От Байкала несло водою, и крошечное темное пятно над Саянами растаяло тут же под брызгами первого солнышка.

– И чего это я? – удивилась Арина, вспоминая вчерашние слезы. – Во дура баба! Правду говорят, что бабы – дуры-то.

Тут же загудела машина у ворот. Сашок соскочил с приступка весело:

– Сломался у Синюги… Савинов… помог… жрать хочу!..

Вскоре вернулись сыны из лесу. Все ели много, шумно. Потом уснули, разбросав по полу грязные портянки, носки и потные рубашки. Арина замочила белье, убирала дом и все удивлялась себе. От Сашка как-то необычно пахло.

– Ду-ха-ми, – шутливо погрозила она мужу пальчиком.

Он захохотал:

– Исключительно! На Синюге растут…

Через два дня, выходя из магазина, она услышала этот запах, и, подняв голову, увидала Галину Новикову – диспетчершу Внештранса. Молодую, яркую, недавно прибывшую в Култук из Ленинграда. Галина потупила глаза под удивленным взглядом Арины и многозначительно улыбнулась.

– Надыть было тебя Галею наречь. Как отец твой велел. Гали, они наглые, – грустно заметила ей вскоре бабка. – До жизни они жадные. Исподтишка, а свое добудут.

– Мне и Ариной хорошо!

– Хорошо-то… Да чего ж хорошего?!

Култук не Иркутск. Все уж знали о связи Сашка с Новиковой. А попивать Сашок давно начал. Арина сразу не хватилась. Как, мол, мужику не пить? И мужиком пахнуть не будет. И как-то в суете жизни, в работе, заботах о доме и детях она проглядела мужа. Вроде в одной упряжке шли, некогда друг на друга взглянуть. А тут обернулась и увидела рядом заматерелого мужика, чужеватого, грубого, с насмешливо-острым, оценивающим взглядом. Уже сильно пьющего.

Этой осенью Трушковы провожали своего первенца в армию. Богатые делали проводы. Собрались все знатные семейства Култука. Дома не хватало. Гуляли во дворе. Столы буквой «П» стояли. Молодняк быстро сбился во флигель под оглушающий рев магнитофона. Взрослые рядились чинно, ели не спеша, сытно. Разговаривали.

Громыки сидели напротив хозяина. Сидели прямо, кушали чинно, молчали. Сашок был возбужден, много пил, болтал без умолку, а Василий не поднял и глаз на нее. Изредка и насмешливо – на Сашка. А когда провожали новобранцев, поднялись на горушку и на том памятном месте Василий вдруг обернулся и долго, пристально глянул на Арину.

В ту ночь Сашок, не стыдясь младших сыновей, избил Арину и ушел из дома. Утром Большая Арина, глянув на внучку, объявила:

– Переходи ко мне с сынами. Добра дале не жди.

Куда ж она пойдет от своего добра?! Не один же Сашок наживал да гнездился здесь. Ее рук-то много-много приложено. Да в дом внесено ею. Нет уж, перетерпится. Бог даст, остановится. Не злодей ведь. Мужик родной. Свой муж… Не чужой. «Потерплю», – решила.

А через неделю на субботнике шелушили в кедрачах прошлогоднюю шишку-паданку. Контору тоже пригнали. Арина, отвыкшая от таежной работы, стояла у котлов с черпаком – готовила. Слушала, как поют девки за балаганом. К ним то и дело подкатывали парни, и взрыв хохота вперемешку с девичьим визгом волновал Арину.

На обед разрешили водки, и Арину уговорили выпить «с устатку». Водка загорячила, быстро ударила в голову. Вольно как-то стало, радостно. Необыкновенно. Сроду ведь и не выпивала. И, чувствуя в себе что-то сладкое, отчаянное, она полняком налила алюминиевую чашку борща, прихватив большие куски мяса, и, пронеся ее через весь балаган, поставила на стол перед Василием Громыко. Василий, жевавший в ожидании горячего хлеб, поперхнулся и положил на ее ладонь свою. Словно током ударило бабу. Ей показалось, гулкое застолье замерло и обернулось на них.

Вечером, уже перед отъездом домой, она хватилась мужа. Оглядела балаган – нету. Вышла и увидела их с Галиною, тенью удаляющихся по тропке к трушковскому зимовью. Арина долго смотрела им вослед.

Уже дома, почти в ночь, вдруг появилась Большая Арина, встала на порожке.

– Прости уж ты меня! Кровиночка моя, – прошелестела она сухими губами. – Ум-то мой бабий… Переломала тебе жись… вот. Залезла да не управилася…

– Что ты, бабинька, что ты… Ты тут ни при чем. Он хороший. Они все мужики бесятся… Я потерплю. Я сама… виноватая. Не сахар…

– Ты уж потерпи… Голуба… Солнышко ты наше…

Ариша разрыдалась. Она долго не могла простить себе этой слабости. Потому что наутро старуха вышла из дому с узелком в руках и больше живой ее не видели. Нашли на той поляне, где родилась Ариша. Сидела на пеньке, крошечная, скрюченная, с узелком в руках. В тот день валил мокрый майский снег, облепивший ее, как снежную бабу. В узелке у Большой Арины были смертная рубаха и крест с иконкою Божьей Матери.

Покойница перевалила за девятый десяток, но в гробу помолодела. Лик был кроткий, спокойный.

За нею уже сверстников не было. Замкнула она цепь своего поколения в Култуке. Потому и похороны были тихие, немноголюдные. А ночью пришла к Арише, встала у кровати и сказала:

– Бога не забывай!

Утром Ариша собралась и уехала в Слюдянку в церковь.

Сашок домой редко возвращался. Пожил у Галины, попил изрядно. Говорят – выгнала. Пристроился к Василинке Белых, бичеватой уже, метиске с Быстрой. Посмешили народ разгулом и драками. Вернулся к Арине. За это время подрос Сергунок и уехал учиться в иркутский техникум. Денег поубавилось, но хватало. Арина зарабатывала хорошо. Практически управляла зверпромхозом. И домашнее подспорье было крепким. Тем не менее Володька, связавшись с дурной компанией, ограбил магазин и сел на три года в тюрьму. Потом бежал, еще добавили. Павел, служивший на Украине, женился там и с помощью дяди пристроился на завод. Зажил знатно и домой не вернулся. Так она и осталась одна.

Вечерами возилась после работы по хозяйству. Топталась до головокружения, забывая поесть, и, засыпая за полночь, тупо думала:

«Зачем мне все это? Как же зачем? – удивлялась по утрам. – Сергунка учить надо! Володька сидит – посылки. Вернется, устроить надо!»

Но Володьку убили в лагере. Он был кипяшной, нервный. Наскреб на смертушку. Хоронить Сашок пришел. Стояли у гроба по обе стороны. Арина глядела на испитое, багровое лицо мужа, на пегую уже от седины голову, и жалко его было. Так же, как Володьку.

Сашок остался дома после похорон. Арина промолчала. Она устала жить одна. Первое время даже что-то вроде чувства проснулось в муже. Домовитым стал, заботливым. А потом – все сначала. Запои, драки, синяки под ее глазами, убористый мат и безденежье. Пропивал все, что попадалось под руку: и песцов, и кроликов, и картошку…