У меня как-то не получается точно определить, где и когда все это произошло. Он же раньше был намного более душевный человек. Хотя с тех пор уже сто лет прошло. По сути, он загнал себя в угол. Сначала было: что этим другим от меня надо? А потом его круг все сжимался и сжимался, пока я тоже не оказался с другой стороны забора.

Я это очень болезненно переживаю, потому что он до сих пор мой друг. Господи, уж я-то натерпелся от него достаточно но за свою жизнь. Но он один из моих корешей, и для меня это личный проигрыш — что я не смог вернуть его обратно к радостям дружбы, попросту спустить его обратно на землю.

Столько разных периодов мы с ним прошли. Он очень дорогой человек мне. Но уже давным-давно прошло то время, когда последний раз между нами могла быть такая близость. Между нами теперь есть уважение, наверное, и дружба, которая залегает где-то на глубине, в подкладке. Знаешь Мика Джаггера? Да, только какого из них? Это же не человек, а целая компания. И он решает, на кого вы попадете. Каждый раз выбирает, какой он сегодня: сдержанный, или несдержанный, или «мой друган» — это у него всегда как-то криво выходит.

И у меня такое впечатление, что в последние годы он понял, что загнал себя в изоляцию. Он теперь даже иногда заговаривает с людьми из команды! В прошлые годы он бы даже не знал, как их зовут, и узнать бы не побеспокоился. Когда он садился в самолет на гастролях, кто-нибудь из наших технарей говорил: «Привет, Мик, как дела?» — а он просто проходил мимо. И со мной, и с Ронни, и с Чарли та же фигня. Он был слишком знаменит, чтобы здороваться. Притом что от этих людей зависело, как ты будешь звучать и выглядеть, — они могли сделать круто и они же могли сделать хреново, если б они захотели. И этом смысле он вечно все осложнял — но если б Мик все не осложнял, ты бы решил, что он, наверное, заболел.

Как раз когда уже совсем кончились силы его терпеть, на наше мирное собрание была сброшена бомба. В 1985-м мы были процветающим предприятием. Нарисовался контракт на серию дисков с CBS при участии их президента Уолтера Йетникоффа на двадцать с чем-то миллионов долларов. Чего я не знал еще довольно долго, это что довеском к контракту Мик договорился с CBS на три диска сольно за сколько-то миллионов — и никому в группе ни слова не сказал.

Будь ты хоть кто, но садиться на хвост контракту Rolling Stones — так не делается. А Мик не постеснялся. Это было полное неуважение к группе. И лучше бы я узнал все до, а не после. Меня просто трясло. Мы не для того выстраивали этот бэнд, чтобы бросать друг другу такие подлянки за спиной.

Стало ясно, что план этот созрел уже давно. Мик был большой звездой, и Йетникофф с остальными полностью поддерживали идею, что ему пора начать сольную карьеру, что Мику здорово льстило и подстегивало его планы по захвату власти. Я больше скажу: Йетникофф потом дал всем понять: люди из CBS считали, что Мика можно вывести на уровень Майкла Джексона, и активно раскручивали этот бред, а Мик только уши развешивал. Так что роллинговский контракт на самом деле был нужен для того, чтобы протащить контракт Мика.

Я, в общем, считал, что это бездарный ход. Он не понимал, что если будет заниматься чем-то еще, то разрушит определенный образ в сознании публики, который вообще-то штука хрупкая. У него было уникальное положение роллинговского солиста, и Мику нужно было получше разобраться в том, что это на самом деле значит. Вообще-то кто угодно может однажды опухнуть от собственной значимости и решить, что ладно, я справлюсь и сам, а кто играет рядом — все равно. Потом-то он, конечно, всем доказал, какой это бред. Я могу понять, когда человеку бывает, хочется взбрыкнуть. Я сам люблю играть с другими людьми и заниматься другими вещами, но в данном случае он на самом деле ничего другого не планировал, кроме как быть Миком Джаггером без Rolling Stones.

Одно то, как это было сделано, — так дешево. Я, может, и мог бы это понять, если бы Stones накрывались медным тазом, — типа бегство крысы с тонущего корабля. Но в том-то и фишка, что у Stones дела шли прекрасно, и все, что от нас требовалось, — это держать марку. Вместо того чтобы потерять четыре—пять лет на разброд и шатание, а потом снова собирать все по кусочкам. У всех было ощущение предательства. Что, дружба, значит, побоку? Почему он не мог мне сразу сказать, что собирается заняться другими вещами?

Что меня тогда по-настоящему раздражало, так это мания Мика корчить из себя своего человека перед начальниками корпораций, в данном случае — перед Йетникоффом. Бесконечно названивал, чтоб только поразить их своей осведомленностью, показать, что у него все под контролем, — хотя на самом деле никогда не существовало человека, который бы «все это» контролировал. И еще доставал всех тем, что постоянно лез со своим мнением — к людям, которые получают за это состояние и лучше его знают, что делать.

Наша единственная сила была в том, чтобы держаться на расстоянии единым фронтом. А как бы еще мы добыли контракт с Decca? Просто выстроились там в темных очках и прогнули их подписать один из лучших контрактов всех времен и народов. Моя концепция работы с людьми из рекорд-бизнеса — никогда не общаться с ними на личном уровне, может быть, только на каких-нибудь светских мероприятиях. Не надо с ними сближаться, не надо влезать в ежедневные склоки — ты для этого платишь специальным людям. Уточнять у них цифру бюджета на раскрутку и потом... «Привет, Уолтер,а где?..» — позволять распоряжаться собой в твое личное время человеку, с которым ты работаешь? Ты же сам себя принижаешь, ослабляешь свою позицию. Не только свою, группы тоже. Ну что это: «Босс, вам опять Джаггер звонит». — «Скажите ему, не сейчас, пусть перезвонит»? Вот до чего это доводит. Уолтер мне очень нравится, я считаю, он классный мужик. Но вообще-то из-за того, что Мик так близко с ним сошелся, он нас поставил в сильно невыгодное положение.

Случился в то время, в конце 1984-го, один редкий момент. Это когда Чарли нанес свой барабанщицкий удар - я видел такой удар пару раз, и это смерть, потому что сила и момент у барабанщика выверены как ни у кого. И Чарли надо было реально довести. А схлопотал от него, конечно, Мик. Мы с Миком тогда были не в лучших отношениях, но я сказал: ладно, давай пойдем прошвырнемся. Я дал ему надеть пиджак, в котором женился. Мы вернулись в гостиницу часов в пять утра, и Мик решил позвонить Чарли. Я сказал: брось, не в это же время. Но он позвонил и говорит в трубку: «Где мой ударник?» Ответа не последовало, и он положил трубку. Мы продолжали там сидеть, довольно бухие — Мику ужраться хватит пары бокалов, — и вдруг минут через двадцать раздается стук в дверь. На пороге стоит Чарли Уоттс: костюм с Сэвил-роу, с иголочки, при галстуке, выбритый - на парад, мать его. Чувствую, даже одеколоном несет! Я открываю, а он даже на меня не смотрит — четко проходит мимо, хватает Мика и говорит: «Никогда больше не называй меня своим ударником». И тогда он его приподнял за лацкан моего пиджака и заехал ему хуком справа. Мик повалился спиной на серебряное блюдо с копченым лососем, которое было на столе, и поехал к открытому окну, за которым был канал. А я думаю: какой классный удар, и тут меня шибануло: это ж мой свадебный пиджак! Я резко ухватился за него и поймал Мика как раз перед тем, как он скользнул в амстердамский канал. Чарли я потом целые сутки успокаивал. Я думал, что дело сделано, отвел его к нему в комнату, но прошло двенадцать часов, а он все говорил: «Ебись оно все, сейчас спущусь и еще раз врежу». Чтобы его так завести — это надо было постараться. «Зачем ты его поймал?» Ты что, Чарли, это ж был мой пиджак!