– Не прибедняйтесь, майстер Гессе, – укоризненно отозвался наследник, кивнув: – Говорите. Не думаю, что вы скажете глупость или бессмыслицу.

– Вслушайтесь, что говорите вы сами, – наставительно сказал Курт. – «Немцы», «богемцы», «Германия», «Богемия»… Для вас самого Империя и населяющие ее люди не неделимы. Вы сами не мыслите свое государство единым. Вы продолжаете видеть его сонмищем разрозненных народов, по нелепой прихоти судьбы собравшихся вместе. Вначале вы должны преодолеть разлад не в умах подданных, а в своем собственном: никто, ни один человек не поверит в ту идею, в которую не имеет веры несущий эту идею. Вы, именно вы первым и должны это понять; понять на самом деле, поверить в это, а не просто проповедовать другим лишь потому, что так проще держать Империю в кулаке. Я и Бруно – немцы, отец Бенедикт, как и вы, частью богемец, майстер Сфорца и вовсе итальянец, но препятствует ли это тому, чтобы Конгрегация была не просто конгрегацией, а поистине сообществом, единым, как семья? Знаю, о чем вы подумали и почему сейчас так ухмыляется господин фон Редер; да, и здесь есть предательство, и среди нас есть паршивые овцы, но потому это так и режет слух, потому так и цепляет за душу, что это – не правило, а исключение, это нечто выходящее из ряда вон. В прочем же – мы одно целое, Фридрих. Здесь нет богемцев, вестфальцев, баварцев, есть служители Конгрегации. Даже наши внутренние трения, все эти вечные споры между следователями, expertus’ами и зондерами – все это поверхностно и несерьезно, в любую минуту любой expertus встанет на защиту курьера, а зондер порвет глотку тому, кто поднимет руку на следователя. И вокруг вас, в вашем государстве, тоже нет немцев и богемцев: все это лишь в умах, и в вашем в первую очередь. А на деле есть подданные, есть граждане Империи – все, бароны, торговцы, простые горожане, вольные крестьяне, герцоги, будь они кёльнцы, пражцы, мюнхенцы; все они – одно целое: ваш народ, Фридрих и – народ Господа. Именно вы сами первым и должны это осознать, иначе люди за вами не пойдут. Вы лишь сможете тащить их за собою силой, мы – сможем погнать их за вами, но долго так длиться не будет. Единство должно быть истинным, и начаться должно – с вас.

– И… – тихо проронил наследник, когда Курт умолк. – Почему средь вас единство достигнуто, а в Империи – нет? что отличает Конгрегацию от Империи?

– А как вы сами думаете, Фридрих? Что?

Тот снова помедлил, глядя в стол перед собой, и все так же негромко произнес:

– Идея?..

– Людям нужна Идея, – согласно кивнул Курт. – За нею они пойдут, ей будут служить, будут за нее умирать, если придется; она и сама будет служить им, защищать их, поддерживать, кому-то давать цель в жизни, кого-то подстегивать, кого-то смирять. Человек может жить впроголодь, без тепла, без света, но не может без цели, без Идеи. Я знаю, о чем говорю, потому что именно это воспитало меня самого, именно это дало мне жизнь и смысл в жизни.

– А можно задать вам вопрос об этом, майстер Гессе? – с внезапным смущением спросил наследник, и Курт, помедлив, приглашающе повел рукой. – Как так сложилось? Ведь в академию вы попали из кругов… прямо скажем…

– Ниже некуда, – подсказал Курт, и тот кивнул:

– Да. Вы угодили в руки своих наставников, будучи человеком такого склада ума, такого образа жизни, каковой не предполагал готовности служить не только такой идее, а какой бы то ни было вообще. Почему же всё изменилось? Как? Как это сделали с вами? Приношу извинения за прямоту, однако…

– Вам не за что извиняться, Фридрих, – вскользь улыбнулся Курт. Два мгновения он молчал, глядя в ожидающие глаза напротив, и, вздохнув, вымолвил: – Однажды… на тот момент я пробыл в академии всего несколько месяцев… мы повздорили с одним из воспитанников. Тогда еще нас не звали курсантами; просто – «воспитанники»… Он сказал мне что-то оскорбительное, я ему ответил, возникла перепалка, переросшая в драку, и в этой драке я его серьезно отметелил. Мальчишка был того же сложения, что и я, мой ровесник, но его отловили не на городских улицах, а на какой-то дороге, и у меня за плечами был опыт, которого у него не было: вот такие драки и людские смерти на моей совести. А он… Словом, я одержал верх тогда. И когда я почти готов был начать бить уже упавшего, успел вмешаться майстер Сфорца. Нас развели по разным кельям: моего противника в лазарет, а меня в карцер, предварительно всыпав мне десяток горячих во дворе академии. И вот, сидя в запертой комнате, я бесновался, злясь и на себя, и на своего противника, и на Сфорцу за то, что вмешался, когда я почти уже сквитался с ним… И вот тут ко мне вошел отец Бенедикт. Первое, что он сказал, – это было не порицание за совершенное, не упрек в гневливости, первым был вопрос о моем самочувствии. А ведь и правда, кроме исполосованной спины тогда страшно болело лицо – мой противник все же успел меня пару раз достать, болела рука, которую Сфорца едва не вывернул, когда разнимал нас… Я тогда этого не ожидал и потому, быть может, не думая, ответил, что – да, у меня все болит. Отец Бенедикт тогда открыл дверь и сказал: «Пойдем». Он сам отвел меня в лазарет, где меня привели в относительно здравое состояние… Пока лекарь занимался мною, отец Бенедикт как бы между прочим заметил, что у кардинала и впрямь рука тяжелая, да и с нервами беда… он не сказал «при такой-то компании, как вы», но это было ясно и так. А потом он пустился в воспоминания о том, сколько сил было положено на обустройство академии. Не сказал бы, что мне это было безумно интересно, но после того, как начался этот наш разговор, я уже не мог злиться на него, как прежде, и слушал внимательней, нежели обыкновенно, даже внимательнее, чем его прежние наставления и укоризны.

– Вы в тот день и переменили отношение ко всему, что было с вами, майстер Гессе? – тихо уточнил наследник, и Курт медленно качнул головой:

– Не вполне… Пожалуй, я расскажу вам еще кое-что, Фридрих. Знаете, как укрощают строптивых лошадей крестьяне в деревнях? На животину нагружают предельно тяжкую ношу и гоняют лошадь до исхода сил. И вот, когда конь готов уже упасть замертво, подходит хозяин, снимает с нее груз, гладит, дает воды… Всё. С этого мига животное покорено. Оно уже не помнит, кто истязал его, по чьей воле всего минуту назад оно едва не умирало, – помнит только того, кто освободил его от бремени и облегчил страдания. Когда заходит речь о человеке, можно с убежденностью говорить: с девятью из десяти вполне возможно повторить тот же трюк. Порой, правда, все ж приходится разделять истязателя и благодетеля, но не всегда даже надо силиться сделать это разделение очевидным. Особенно когда речь идет о ребенке… Спросите, для чего я рассказал вам все это?

– У меня есть одно допущение, – не сразу отозвался Фридрих. – Однако не убежден, что оно верное.

– Так говорите. Сейчас, если вы ошибетесь, ваша ошибка ничего не будет вам стоить и ни на чем не скажется. В будущем так будет нечасто.

– Вы хотели сказать, – нерешительно произнес наследник, – что идея, прежде чем начать собственную жизнь, прежде чем стать поводырем сама, поначалу существует неразрывно с чьей-либо личностью, с какой-то персоной, которая и придает этой идее видимость важности. Когда-то для вас так было с вашим наставником. Сперва он привлек вас к себе, заинтересовал собою, и уж после вас стала интересовать идея, носителем которой является человек, пробудивший ваши симпатии.