слышит, ибо кто может заслонить его при отсутствии щита, который куда-то пропал? «Король-Паук лишился ног», – вот о чем идет шепот. Пока шепот. Шепчут в Углико, на улицах Тахи так и говорят вслух, а в плавучем городе уже вовсю поют и пляшут. Песенка отзвуком проникает и ко двору; кто-то слышит, как ее напевают две мойщицы в банном зале, который кажется им укромным.

Тем самым вечером Кваш Моки вызывает их в тронный зал.

– Я слышал, у вас там есть новая песня. Так соблаговолите же порадовать нас ее звучанием, – говорит он.

Девушки не знают, что делать, и даже в задней части зала отчетливо видно, как они дрожат. Они пускаются в слезы, но Кваш Моки говорит:

– Что ж за песня такая ужасная? У вас вид как у побитых собак. Вон ты – а ну пой!

Та, что повыше, робко заводит детскую песенку о волшебной ягоде, которая, если надкусить, делает всё, что ты ешь, слаще меда, даже если оно кислое или горькое. Пением бедняжка пытается прогнать слезы, но от этого только дрожит и заикается. Все оторопело наблюдают, как Кваш Моки поднимается со своего тронного места, берет у одного из стражей нгалу[34], семенит к девушкам и сплеча рубит певунье шею. Судя по всему, он рассчитывал смахнуть ей голову одним ударом, но не вышло. Тогда он принимается исступленно рубить, пока не добивается своего. Затем он направляет окровавленный клинок на вторую девушку, ослепленную собственными слезами.

– Пой!

Та сбивчиво поет:

Король-Паук лишился ног – куда они девались? Эх, нет Аеси под рукой, чтоб быстро отыскались. А те, кто видел, как убёг, догнать и не старались…

Кваш Моки тычет в ее сторону кривым острием. От ужаса несчастная подскакивает, а кто-то из женщин едва не лишается чувств.

– Голос у тебя просто золотой, – склабится Кваш Моки и велит гвардейцам увести певунью. Той же ночью в темнице ей в горло заливают меру расплавленного золота.

Народу жестокость Кваша Моки не сказать чтобы в диковинку, но без присутствия Аеси все настолько распоясываются, что, выражаясь людским языком, «не держат себя» – в смысле, свое настроение. Тем временем жрецы по фетишам не находят ничего. Кто-то приходит с чашами, многие с мешками, полными гадательных причиндалов, накопленных за долгие годы ремесла, двое прибывают с дальнего запада, из Пурпурного города посреди озера Аббар. Все, кроме одного, утверждают, что Аеси мертв; и с первых шестерых, кто это сказал, плетьми чуть не сдирают шкуры.

– Мне до этой смрадной кучи дела нет, но надо отдать им должное: петь Королю то, что ласкало бы его слух, они не стали, – говорит Кеме.

Жрец из Конгора полагает, что канцлер сейчас бродит по улицам Тахи неким мелкотравчатым зверьком – крысой или диковатым котишкой.

– Почему вторая по важности персона в империи поселилась в столь ничтожном животном? – спрашивает другой жрец. Вслед за ним этот же вопрос задает и Король, потрясая копьем, которое думает метнуть, хотя меткостью бросков никогда не отличался. Все, кроме одного, сходятся в том, что Аеси действительно мертв. Но никто не берет смелости согласиться, что его смерть окончательна, хотя он всего лишь человек, ну может, с некоторыми задатками в области магии.

– Нужно спросить человека, разговаривающего с предками, о великий.

– Я думал, этот человек ты. Мне казалось, мой двор полон таких мужей, – пожимает плечами Кваш Моки.

Все, за исключением двоих, говорят, что Аеси мертв. Все, за исключением двоих, оказываются в подземельях. Людям известны две вещи. Первое – что тюрем, ям и темниц существует в избытке, но еще никто не видел, чтобы кто-нибудь оттуда возвращался. Второе – что без жрецов фетишей, несмотря на их занудство, многие святые места приходят в запустение, заполоняясь нищими и обезьянами, ибо там больше некому поклоняться мудрости богов и направлять заблудших. Происходит так, что дома, поселки, кварталы и целые города начинает трясти трясом. А те двое, что утверждают, будто Аеси не умер, говорят не о том, что он жив, а что они чувствуют его сильное присутствие, которое ощущается где-то в Ибику.

Видя, что мертвого Аеси отыскать не удается, а в успехе гвардейцев Кваш Моки не уверен, он отправляет на поиск сангоминов.

Тот день в моей памяти неизгладим.

Ибику – это не Таха и не плавучий квартал. Здесь многие живут вместе, семьями, но дома стоят не впритирку, а вразброс, поэтому поблизости никогда никого не слышно, и никто не слышит нас – во всяком случае, мне так думалось. Если один дом не знает о делах другого, то и новости расползаются медленно, если расползаются вообще. Однако тот день я вижу ясно, хоть это было луну назад. Вот она я, в доме, расхаживаю из комнаты в комнату, хотя мне кажется, что я не хожу, а перебегаю, и стены на меня вопят. Я спотыкаюсь о маленького Кеме, который лежит на полу и смотрит в потолок, и чуть не пинаю Абу, которая стоит у двери и говорит, что хотела поиграть с Эхеде, но его на улицу просто не вытащить. Мои руки отталкивают ее с дороги, а ноги выносят меня из дома под небо, которое отчего-то выглядит иным, не таким как раньше. Небо говорит мне идти следом, и я иду – по единственной улице, ширины которой хватает, чтоб не петлять змеей, вписываясь в извивы переулков. А на улице люди.

Мужчина, которого я прежде никогда не видела, говорит, ни к кому не обращаясь, что дверь у него вышибли, а жену схватили, спрашивая, где он. Он выбежал из дома и думал, что за ним бегут его дети, а это, оказывается, земля: она дрожит, а дом чуть дальше по улице раскачивается, буквально распадаясь по кускам. Изнутри доносятся грохот и вопли. Мужчина бежит, а с ним некоторые из соседей. Другие стоят неподвижно и смотрят, но один дуралей подходит ближе. Я.

Улицы в Ибику не мощеные. Я спотыкаюсь о камни, но не останавливаюсь, а голос, похожий на мой, говорит: «Все это утро – противоречие здравому смыслу». Но мой разум возгорается в ту же секунду, как я слышу сангоминов. Дом впереди всё так же дрожит и трясется, наружу выбегает женщина, прижимая к себе ребенка, но не успевает добежать до улицы, как за ней вылетает гладкая розовая веревка, обвивается вокруг икры и подсекает снизу, а спеленатый ребенок вылетает у нее из рук. Женщина кричит, а я подбегаю к младенцу, который лежит себе и улыбается в своем