ее жизни. Журналист по-настоящему зацепил меня; не могу поверить, что такой жалкий парень сумел так напугать. Ему было наплевать на Бек; он просто увидел возможность карьерного роста и захотел извлечь собственную выгоду из ее трагедии. Она была для него источником дохода, а не живым человеком. Он считал, что с ней случилось нечто ужасное, но это не остановило его, не помешало писать ей СМС, преследовать ее. Преследовать меня.

Я не могу удержаться и снова ввожу в поисковике на телефоне ее имя, и на этот раз ищу видео. Сама точно не знаю почему, но хочу увидеть, как она двигается, как говорит. Хочу увидеть ее более живой, чем на тех статических фотографиях.

Я нахожу только одно видео, и Бек на нем нет. Видео называется «Город скорбит о пропавшей девушке на траурной акции со свечами». Сотни людей стоят на городской площади перед небольшой сценой. Камера движется между людьми, все они держат в руках светящиеся оранжевые фонари. Некоторые плачут. Видно несколько больших плакатов, на них — улыбающееся лицо Бек и надпись во все полотно «Вернись домой». В толпе я замечаю юную Лиззи, она смотрит по сторонам и ловит ртом воздух, как будто не может поверить в происходящее. Долговязый парень, чуть постарше, обнимает ее одной рукой, но я не вижу его лицо. Отец Бек стоит с микрофоном впереди.

«Пожалуйста», — это все, что ему удается сказать, потом он закрывает лицо рукой и начинает плакать.

На ступенях люди разложили игрушки, разные предметы и фотографии. Все эти фотографии могли быть моими. Я чувствую, как мне сдавило грудь. Камера фокусируется на девочке-подростке, она кладет на ступени пачку сладостей. За ней в тени я вижу отца Лиззи, который бросает туда же фирменную кепку «Макдоналдса». Мама Бек медленно подходит к микрофону. Она выглядит совсем иначе. Словно прошло тридцать лет, а не одиннадцать — так сильно она постарела с тех пор. Когда поднимается на подиум, она не плачет, и руки у нее не трясутся.

— Что смотришь? — спрашивает Пол, подсаживаясь ко мне.

— Да так, ничего, — отвечаю я, быстро выключив телефон. — Просто сижу в YouTube.

Он обнимает меня одной рукой.

— Хочешь сходить куда-нибудь вечером? — спрашивает он. — Может, поужинаем?

Он убирает мне за ухо выбившуюся прядь волос. На мгновение я задаюсь вопросом, не приглашает ли он меня на свидание, но это абсолютно нелепая идея.

— Было бы здорово.

— Не хочу, чтобы ты сошла с ума в четырех стенах.

Его тело так близко, что я ощущаю тепло, которое исходит от него. Я на секунду закрываю глаза, чувствую, как его пальцы поглаживают мои волосы. Потом сжимаю кулаки и отталкиваю его. Я не могу испытывать такие чувства.

— Эй, прекрати! Ты испортишь мне прическу! — заставляю себя говорить сердито.

— Да куда еще хуже! — со смехом отвечает он. — Даже не знаю, как сказать, сестренка, но тебе нужно подстричься.

— Еще чего! — восклицаю я с наигранным возмущением. Так лучше. Для меня будет безопаснее продолжать ребячиться и отшучиваться, пока не разберусь в своих чувствах.

В этот момент перед домом с визгом тормозит машина, раздается звук хлопающих дверей.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Не знаю. Винс?

— Не, — отвечаю я.

Он поднимается, и странные вспышки света озаряют его лицо, когда он распахивает входную дверь.

— Эндрю? Пол? — спрашивает голос.

Пол захлопывает дверь с такой силой, что я практически подпрыгиваю на месте.

— Чертовы пиявки! — кричит он.

— Что? — ничего не понимая, спрашиваю я.

Он выглядит таким сердитым, лицо покраснело.

— Похоже, ресторан отменяется, — рявкает он и шагает вверх по лестнице.

Я встаю и осторожно выглядываю из-за штор. Перед домом стоят трое мужчин, один держит микрофон, у двух других на плечах видеокамеры, а на шее — фотоаппараты с огромными зум-объективами.

Похоже, я была не настолько убедительной, как думала.

К заходу солнца перед домом стоят уже восемь фургонов. Я с семьей сижу в гостиной. Все молчат, но комната заполнена звуками возбужденной болтовни снаружи. Время от времени раздается стук в дверь или окно. Иногда кто-то выкрикивает имя Ребекки. Я ужасно сожалею о стычке с тем журналистом. Если бы я могла повернуть время вспять. Хотя, наверное, это все равно бы произошло. Мой сотовый гудит. Это Джек. «Ты в порядке? О тебе был сюжет на ТВ».

Такой скорости я не ожидала. Включаю телевизор, перебираю каналы, пока не нахожу ту самую программу. Ведущий возникает на середине предложения:

«…одиннадцать лет назад, когда шла домой от автобусной остановки».

«Главному следователю Винсенту Андополису было нечего сообщить по делу».

На экране появляется Андополис. Лицо у него осунувшееся и уставшее, но вид все равно злой.

«В настоящий момент я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть это, — говорит он во многочисленные микрофоны, которые журналисты суют ему в лицо. — От имени полиции и семьи Винтер я прошу немного времени и уважения, это сейчас крайне необходимо».

На экране снова возникает самодовольное лицо ведущего.

«В любом случае, если Ребекка Винтер действительно была жива все это время, то возникают сомнения относительно безупречности расследования Андополиса, а также профессионализма полиции в целом».

Новая картинка в кадре. Фотография. Это когда я возвращалась домой пешком и курила на ходу. Видимо, репортер сделал ее, пока я ковырялась с ключами. Снимок нечеткий, весь в пикселях, наверное, через лобовое стекло. Я прижата к входной двери, туловище чуть развернуто, словно я собираюсь взглянуть через плечо. Виден небольшой фрагмент моего лица. Только немного щеки и угол глаза. Но этого может быть достаточно. Для того, кто знал меня в жизни, кто может узнать меня по форме плеча, по осанке. Этого может быть достаточно для моего отца.

— Выключи это, — говорит Эндрю.

Когда на следующее утро приезжает полиция, мне на секунду мерещится, что они явились за мной. Красно-синие огни заполняют тихий дом. Но полицейские даже не заходят внутрь. Я слышу, как они разговаривают с журналистами, которые оккупировали лужайку перед крыльцом.

— Что они делают? — спрашиваю отца, который завтракает рядом со мной на кухне. Я боюсь сама выглянуть в окно: не хочу, чтобы они сфотографировали меня еще раз.

— Я позвонил им сегодня рано утром. Мне нужно на работу, а эти фургоны перегородили всю улицу.

— Они правда уедут просто потому, что полицейские им скажут? — Я ковыряюсь ложкой в каше. Есть сейчас что-то не хочется.

— Вероятно, нет. Им придется установить шлагбаум в начале дороги, — отвечает он. — До этого было то же самое. Они уехали неожиданно, когда им надоело.

В комнате снова наступает тишина.