– Что отсюда выпустят хоть кого-нибудь? – королева отважно улыбнулась. – Может быть, и так. Что ж, если вам откажут, мы будем знать наверняка.

– Благодарю, ваше величество.

Кого будет трудней уломать: Айрис или начальника караула? Конечно, будь Селина в самом деле больна, Айри бы подругу не оставила, но все шито слишком белыми нитками.

– Айрис, – слегка повысила голос королева, – подойди ко мне.

Герцогиня Окделл, она же «невеста герцога Алвы», появилась тотчас, глаза у нее воинственно блестели, и Луизе это очень не понравилось. Кошки бы разодрали дуру Гризельду, растрезвонившую о выходке королевы. Дурость, но только не для Айрис.

– Ваше величество, – выпалила девица Окделл, – разрешите нам с Селиной сопровождать вас в Эпинэ!

У Луизы опустились руки.

3

– Господа, нам следует обсудить один-единственный вопрос, – Робер с тоской уставился на цвет дворянства четырех восставших графств. – Прошу говорить по очереди, не вступая в споры до тех пор, пока не выскажутся все. Граф Пуэн, ваше слово.

Анатоль Пуэн сомнений не испытывал:

– Мы будем сражаться.

– Согласен, – Дени Агиррэ был на удивление краток.

– Люди Чести умирают, но не сдаются, – разумеется, это Сэц-Ариж.

– Долой чужаков! Эпинэ – наш дом!

– Свобода или смерть!

– Смерть, но «навозникам»!

– Ха-ха-ха… Хорошо сказано!

– Мы победим!

То же, что и семь лет назад. Сражаться, сражаться, сражаться… «Люди Чести умирают, но не сдаются…» Какая глупость! Пока одни умирали в Ренквахе, другие удирали без оглядки или сидели по своим норам и ждали, что получится.

Те же Придды и Ариго к Ренквахе не явились. «Спруты» не получили известия, «леопарды» спрятались за сестру, дескать, Катарина – заложница, они не могут рисковать ее жизнью. Может, они и правы – это дед с ходу пожертвовал семьей, дед и Эгмонт. Другое дело, что Дорак и Алва не стали мстить женщинам и детям, но сейчас один – в Урготе, а другой – в могиле.

– Нужно драться, – Александр Горуа стукнул по столу кулаком.

– Эпинэ будет свободной! – Жорж Гайяр заменял разбитого ударом отца. В девятнадцать лет все готовы пробить лбом стену.

– Все зависит от тактики, которую изберут Оллары. В открытом бою нам не победить, – Констанс Гаржиак был чуть ли не единственным, кто, набив шишек с Повелителем Скал, взялся за старое с Повелителем Молний. – Предлагаю выдвинуть наблюдательные посты за Кольцо Эрнани, в Валмон и Дорак. В случае появления королевских войск, не принимая боя, отступать в Мон-Нуар.

– И что там делать? – сверкнул глазами Сэц-Ариж. – Глодать камни?!

– Нет, – завопил Гайяр, – лучше умереть в сражении, чем….

– У нас нет другого выхода, – перебил расходившихся юнцов Гаржиак, – Эпинэ не годится для войны, здесь все распахано, на каждом шагу – деревни. А рощи… В них разве что кролик спрячется – насквозь просвечивают. Если мы не уйдем, нас разобьют, а от провинции оставят одни головешки.

– Мы не сбежим! – сжал кулаки Горуа. – Пусть мы умрем, но с честью!

– Олларам плевать, с честью ты умрешь или без, – безжалостно бросил Гаржиак. – Главное, что умрешь и не будешь им мешать. Королевская армия пройдет от Кольца Эрнани до Дорака, а освободившиеся угодья кому-нибудь да пожалуют…

– Мы не оставим северянам ни единого целого дома, – вскочил Никола Карваль, – они не получат ничего, кроме пепла и пуль!

– Королевские солдаты тоже умеют жечь и вешать, – Констанс Гаржиак не собирался сдаваться.

– И хорошо, – граф Агиррэ был спокоен. – Народ Эпинэ поймет, кто его враг, а крестьянки все равно рожают каждый год.

– Я согласен с вами, Констанс, – подал голос молчавший до этого Флоримон Шуэз. – Крестьяне и ремесленники трусливы и не имеют военного опыта. Печально, но им важней судьба своей деревни или лавки, чем судьба Эпинэ.

– Свобода превыше всего, – отчеканил Пуэн. – Я согласен с капитаном Карвалем. Олларские ублюдки не получат ничего, кроме головешек и пуль. Эпинэ будет свободной!

– Сейчас крестьянам все равно, – тихо сказал Гаржиак. – Если их дома будут жечь королевские драгуны, они возненавидят Олларов, а если мы – нас.

– Это слова труса! – глаза Карваля налились кровью.

– Вы что-то сказали, молодой человек? – спокойно переспросил Констанс Гаржиак.

– Он ничего не сказал, – с нажимом произнес Робер.

Констанс кивнул головой, но спор увял. Все смотрели на Повелителя Молний. Если он скажет о безнадежности их затеи, его не станут слушать, если согласится вести героев и мстителей в Закат, заорут «виват».

Робер поднялся.

– Правильно ли я понял, что большинство намерено сражаться?

Восторженные вопли заглушили несколько вздохов. Иноходец повернулся к Гаржиаку:

– Граф, вы высказали очень ценную мысль о наблюдении за Кольцом Эрнани. Не возьметесь ли вы воплотить ее в жизнь?

– Разумеется, – Констанс спокойно поправил перевязь. – Я не имею обыкновения перекладывать ношу на чужие плечи.

– Что ж, значит, о приближении королевских войск мы узнаем заблаговременно, тогда и будем решать. Я понимаю ваши чувства, господа, но нам остается только ждать и крепить оборону. Первый ход делаем не мы, но мы должны быть готовы к ответу.

4

Насколько было бы легче, если б в комнате лежал покойник. Покойник – это понятно: он уже умер, его следует проводить хоть в Закат, хоть в Рассветные Сады и жить дальше. Любая беда, если она уже случилась, лучше неопределенности – кто-кто, а Луиза Арамона испытала это на собственной шкуре. Сейчас лично ей ничего не грозило, но госпожа Арамона, как последняя дура, тряслась за компанию с бабами, которых терпеть не могла. И еще она боялась, что Манрик ее выдаст, хотя как он может ее «выдать», если ни кошки не знает?! И все равно, если кансилльер даст понять, что она на него шпионит, Айрис сорвется с цепи, хотя она и так сорвется.

Луиза в очередной раз глянула в окно – огни в Старом крыле горели по-прежнему, хотя давно миновала полночь. Получил ли Герард ее письма, вернее, письмо господина графа и ее собственное? Догадался ли показать монсеньору? Дуэнья надеялась, что Манрики, без сомнения, сующие носы в ее послания, не обратят внимания на материнское кудахтанье. А вот в том, что монсеньор во всех подробностях помнит их разговор, капитанша весьма сомневалась. Сама Луиза помнила каждое слово, каждый жест, потому ей и пришло в голову вывернуть все наизнанку. Госпожа Арамона изливалась в своей любви к сладкому, умоляла сына извиниться перед монсеньором за ее многословие и слишком долгие сборы.

Только бы Алва прочел и понял намеки, большего она сделать не могла, не писать же: «Монсеньор, «фламинго» вообразили себя орлами, а мозги у них все равно куриные. Возвращайтесь и сверните им шею. Вместе с Колиньярами и прочей сволочью…»