Внезапно словно искра обожгла ему ногу.

– Черт!

Пистолет выпал из его рук. Алекс покатился по земле, схватившись за стопу. Пуля после случайного выстрела пробила ему ботинок, и теперь через дырку хлестала кровь.

Он раскачивался, сидя в пыли, корчился от боли и плакал – это были горькие, сдавленные, детские всхлипывания.

– Посмотри, что ты наделала, Леонора! – крикнул он. Нога его горела, будто обложенная раскаленными углями. – Это твоих рук дело!

Два года спустя

Растянутая на двух сучковатых шестах рваная парусина устало хлопала на ветру. Граница ее скудной тени серой полосой проходила через середину тела Гана. Горячее солнце находило дырки в брезенте и через них палило его кожу. Легкие не справлялись, и, чтобы легче было дышать, он открыл рот, в уголках которого засохла слюна. Эти места притягивали мух, которые свободно разгуливали и по щелям приоткрытых глаз. Сил прогнать их уже не было. Ган умирал.

Еще один натужный вдох, от которого стало больно в груди. Слабость из легких расползалась по мышцам, как в скучающей толпе расползается заразительная зевота. Глаза Гана уставились на грязную материю над головой. По ней двигались тени проплывающих в небе облаков, которые как будто играли с диском солнца в прятки. Запах пыли исчез – пересохший обветренный нос уже ничего не чувствовал. Вместе с запахами пропадали и звуки. Окружающий мир превращался для него в пустоту – только солнце, тени и слабеющее дыхание.

Тело Гана медленно и верно умирало, но сознание было живо – оно будет упираться до последнего удара сердца. Он никогда не думал, что закончится все это вот так, тихо и неторопливо, без принуждения. Боль смерти не была похожа на боль жизни. Эта боль была ласковой, как покачивание на руке матери. И все же он никогда не думал, что будет стариком, что будет приветствовать смерть, – он ожидал, что смерть наступит, когда его прибьют, загонят или сломают.

Спина Гана выгнулась. Тело просило воздуха. Отдых между вдохами был слишком долгим для легких, и им уже не хотелось просыпаться. Но они все-таки делали это. Еще один вдох, затяжной и натужный. Смерть лениво дожидалась момента. Тело Гана расслабилось и вытянулось на земле.

Он скучал по верблюдам. Эта неожиданная мысль принесла с собой отдельную боль. Верблюды были с ним в самые тяжелые времена. А теперь их не будет. Ему не суждено было попрощаться с ними или проверить, как о них заботятся, и теперь он тосковал по ним. Тело его наливалось новой тяжестью, которая все сильнее вдавливала плоть в землю. Хрупкое старческое сердце тревожно забилось, и внезапно его охватила паника. «Я не хочу умирать». Похолодевшие руки начали трястись. «Я не хочу умирать!» Дрожь поднялась до плеч и поползла в ноги. Стопы его задергались. Взлетевшие мухи продолжали упрямо кружиться над бившимся в конвульсиях стариком.

Никчемный человек… Из сухих закисших глаз вдруг потекли слезы. Это были легкие слезы, они жгли уголки его век. Бессмысленная жизнь никчемного, отталкивающего человека. Рот его приоткрылся шире, и с губ сорвался хриплый крик. Он ничего не принес в этот мир, кроме своего уродства. От осознания собственного убожества перехватило и без того слабое дыхание. Ужас пришпоривал его, умолял бежать и спрятаться от смерти, одиночества и уродства, но тело не могло пошевелиться. Он был загнан в ловушку закрывающихся створок раковины и мог только слышать, как страх стучится в них. В нем одновременно что-то боролось и что-то сдавалось.

И он был один. Боявшийся умирать. Боявшийся умирать в одиночестве.

Но тут послышался новый голос, который исходил от того же тела, но из места, погребенного намного глубже, чем его одиночество. Ты не один! Слова эти прозвенели очень громко и отчетливо, но без страха или назойливого упорства. Ган застыл, вслушиваясь в эти гулкие беззвучные слова.

Снова накатили слезы, рот его скривился. Он согласно закивал головой. Воздух заканчивался, надвигалась темнота. К его руке вдруг прикоснулась маленькая девочка – своей умирающей плотью он чувствовал ее тепло. Взгляд ребенка поглотил его. Девочка находила его красивым. Затем последовали новые прикосновения чьих-то пальцев, которые убаюкивали его, поддерживали в смерти. И вдруг это оказался уже не один ребенок, а миллион открытых чудных деток, и миллион нежных прикосновений, и миллион голосов, подтверждающих, что он прекрасен. «Ты никогда не был один!» – хором кричали они ему.

Тело задрожало, но на этот раз не от страха. Они окружали его, обнимали, а он покоился в этих объятиях, позволяя их свету и теплу любить его. Любить его! И в этот миг уже не было ни боли, ни обид, ни одиночества, ни надругательств. Словно их не было никогда.

Во время его последнего вдоха легкие едва шевельнулись. Дрожь прекратилась, пальцы разжались. Его тело осело, безвольно распластавшись на земле. Рот приоткрылся. Веки опустились. Течение мыслей остановилось. Сердце стукнуло еще один, последний раз и замерло.

Печаль охватила ее мгновенно и внезапно: прилетела ниоткуда и разом заполнила все вокруг. Рука Леоноры потянулась к губам, она замотала головой, чтобы отогнать непонятно откуда взявшиеся слезы. Легкий ветерок шевельнул волосы, как будто ангел коснулся ее своим крылом, и слезы потекли быстрее.

Кто-то осторожно потянул ее за юбку.

– Почему ты плачешь, мама? – мягко спросил тонкий голосок.

Леонора опустила взгляд на маленького мальчика и улыбнулась ему сквозь слезы. Присев, она взяла его за руки и вытерла рукавом мокрые щеки.

– Сама не знаю, – ответила она. Ее грусть начала таять, уноситься вдаль, как подхваченные ветром облака над морем. Она тихо засмеялась. – Не знаю.

Мальчик по-прежнему смотрел на нее встревоженными глазами. Леонора взглянула на его изувеченные полиомиелитом ноги с металлическими фиксаторами. Сиротский приют отказался от этого бедного ребенка. Она обняла его и прижала к груди.

В кухню вошел Джеймс, сгибаясь под тяжестью девочки, обхватившей его шею.

– Я не могу дышать, – наигранно простонал он сдавленным голосом.

Девочка весело захихикала, водя по сторонам слепыми глазами. Он опустил ее на пол рядом с братом.

– Мама плакала, – со взрослой серьезностью сообщил ему Натан.

Джеймс взглянул на нее:

– Ты в порядке, Лео?

Леонора рассмеялась. Какая же она глупая!

– Думаю, я просто сегодня немного сентиментальна.

Джеймс внимательно посмотрел на нее, потом кивнул.

– Кстати, ребятишки хотят сегодня ночевать у Шелби. – Он лукаво подмигнул ей. – Похоже, что весь дом может оказаться в нашем распоряжении.

– Ну пожалуйста, мама! – хором затянули дети. – По-жа-луй-ста!

С тех пор как миссис Шелби с девочками перебралась в гостевой домик, Леоноре с Джеймсом приходилось бороться за право опекать собственных детей. Первые несколько месяцев семья Шелби занималась тем, что подкармливала детей аборигенов, но потом аборигены уехали – ночью, не сказав никому ни слова.