Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таблица 2. Поколения по годам рождений
В особую рубрику таблицы 1 («оп. з.») выделен показатель опорных звуков — среднее на 100 строк количество совпадающих звуков, непосредственно предшествующих ударному гласному рифмы (так, для рифмы ограда — отрада учитывался 1 звук, для рифмы ограда — винограда — 3, для рифмы человека — от начала века — 4). Этот показатель «богатства рифмы» подсчитан для XVIII века почти всюду, для XIX века, где он становится однообразнее, — лишь выборочно.
Во всех сомнительных случаях мы предпочитали считать рифму точной, а не аномальной, чтобы не завышать количество аномалий. Так, рифма снова — златого и пикой — великий мы считали точными, в предположении, что автор ориентировался на орфографические варианты «златова» и «великой»; так, рифмы надо — отрада и скорее — не смея мы считали точными для XVIII века (так как были орфографические варианты «нада» и «скорея») и ЖП для XIX века. Однако такие рифмы, как удивленье — наставленья и хочет — порочит мы считали ЖП для обоих веков (хотя в XVIII веке встречаются орфографические варианты «в удивленьи — эти наставленьи» и «хочит — порочит»). При нашем первом подходе к столь пестрому материалу трудно было быть более последовательным.
Подсчеты были сделаны по 154 выборкам из 100 поэтов, всего около 150 000 рифм; объем каждой выборки указан в конце строк в таблице 1 (рифмы женские, мужские закрытые и мужские открытые отдельно). Группировка материала, ради объективности, была сделана самая механическая — по датам рождения писателей, с самыми минимальными сдвигами: 1720–1740‐е годы (от Сумарокова до Хемницера), 1750–1760‐е (от Радищева до Озерова), 1770‐е (от Котельницкого до Измайлова), 1780‐е (от Козлова до Хмельницкого), 1790‐е (от Шихматова до Одоевского), 1800‐е (от Языкова до Кольцова), 1810‐е (от К. Павловой до Тургенева). Некоторые основания у такой группировки есть: в одну группу попадают поэты, чьи вкусы формировались приблизительно одновременно и на сходном материале. Легко понять, что при более тенденциозной группировке все отмечаемые нами закономерности выступят лишь еще более явственно. Всюду, где позволял объем материала, мы старались дифференцировать выборки по жанрам.
Представленный в таблицах материал XVIII — ХХ веков позволяет сделать следующие предварительные наблюдения.
1. Нормы русской рифмовки XVIII–XIX веков сложились не стихийно, а с оглядкой на практику западноевропейской рифмовки. Поэтому а) графическое нетождество типа был — бил, лед — бьет свободно дозволялось по аналогии с plaire — mère, rund — bunt и проч.; б) йотированные рифмы типа старый — чары неохотно дозволялись по натянутой аналогии с польским stary — szary (В. М. Жирмунский); в) приблизительные рифмы типа много — бога упорно отклонялись, так как не имели аналогии в немецкой и французской рифмовке заударных — е, — en, — er и проч.; г) мужские открытые без опорного согласного типа рука — нога дозволялись немецкой традицией (Weh — See), которой следовал ранний Ломоносов, и осуждались французской (privé—arrivé), которой следовали Тредиаковский и Сумароков; возобладала вторая (около 1743 года; у Ломоносова рецидивы встречаются и позже).
2. Сложившееся таким образом требование идеальной точности рифмы, поддержанное вдобавок «французской» модой на богатые рифмы с опорными звуками (отмечено В. Брюсовым для Хераскова, Д. Уотсом для Сумарокова и Кострова; наш материал еще более расширяет эту картину) и налагавшееся на неширокий лексический запас, характерный для устойчивой тематики классицистических жанров, чрезвычайно ограничивало круг рифм, дозволенных к употреблению: очень рано возникают такие ощутимые штампы, как Екатерина — крина, держава — слава в оде, любовь — кровь, минуты — люты в песне, хочет — хлопочет в басне и проч. Таково положение при Сумарокове и сумароковской школе. Выход из этого назойливого однообразия возможен был двоякий: в языке и в стихе. Языковой путь — это освежение лексики в традиционно-точных рифмах: такова «экзотическая» рифмовка Муравьева и, парадоксальным образом, глагольная рифмовка Хемницера (лексическое разнообразие в грамматическом однообразии). Стиховой путь — это отказ от традиционной точности рифмовки и тем самым расширение ее границ: такова неточная рифмовка Державина.
3. В рифмовке Державина замечательны две особенности. Во-первых, ее последовательность: от ранних лет к поздним все показатели аномальных рифм у него неуклонно растут, поэт нащупывает свой путь на пороге зрелости и уверенно следует по нему. Во-вторых, ее широта: строгость рифмы расслабляется разом во всех участках (кроме, разве что, ЖП), никакой компенсации строгости в одном месте нестрогостью в другом месте нет. Откуда явилась у Державина такая манера, можно пока лишь догадываться. По-видимому, из низовой поэзии, сохранившей многие привычки народной рифмовки: солдатские песни-агитки XVIII века (по сборнику Киреевского — Бессонова, вып. 9, 1872) дают почти державинские показатели — 8,5 % ЖН, 6,3 % МН (з + о). Как в стилистике Державин вторгся с низким слогом в область высокого слога, так и в рифмовке — с навыками низкой поэзии в область высокой поэзии, и это был не меньший переворот.
4. После Державина начинается отбор из его наследия. Всеобщее приятие получает только его отказ от богатой рифмы: показатель опорных звуков резко падает (до естественного языкового уровня?) и уже не повышается вплоть до эпохи Бальмонта и Вяч. Иванова (запоздалый Шихматов в начале XIX века и одинокий Трефолев во второй половине его остаются исключениями). Отказ же Державина от точной рифмы подхватывается лишь частично. Происходит сосредоточение сил лишь на некоторых участках фронта аномальной рифмовки: с одних аномалий запрет снимается, а на других восстанавливается (действует закон компенсации). Здесь сменяются три направления интереса.
5. Первое из них — разработка ЖН и МзН. Такие рифмы, как темны — благовонны, гром — холм, очевидно, сильнее всего поразили современников — их и подхватили в первую очередь продолжатели Державина начиная с Радищева. До державинской интенсивности эти эксперименты не поднимаются, но все же поколение 1770‐х
