Мы предполагали, что тяжело будет покинуть этот остров женщин, где теплый дождь падал, словно гранатовые зерна, на кожу; где мы просыпались вместе с птицами и засыпали под пение Мудрейшей; где мы плавали нагишом, чуждые стыда, в озерах, где растет голубой лотос. Оставить все это ради мира, который, как мы помнили, был суров. Но настолько?

Лос-Анджелес, Нью-Джерси, Гонг-Конг.

Коломбо, Сингапур, Йоханнесбург.

Картины разрастались, дымясь по краям, прожигая образы в наших зрачках.

Постепенно Принцессы начали голосами тихими и полными опасений выбирать среди картин, что плясали в сгустившемся воздухе. А что еще оставалось.

— Наверное, я отправлюсь сюда, Мама.

— А я сюда.

— Мама, я слишком боюсь, выбери за меня.

И она кивала, назначая каждой Принцессе город, который ей подходит или должен подойти, — место, где ей суждено провести всю дальнейшую жизнь, место, куда каждую привела ее судьба.

Дубай, Асансоль, Ванкувер, Исламабад. Патна, Детройт, Порт-оф-Спейн. Теперь еще только несколько картин осталось колыхаться в ночном предрассветном воздухе.

Наверное, только я еще ничего не сказала. Жду, сама не зная чего.

И тут я вдруг увидела. Волнистые кроны эвкалиптов и сосен пондероз, сухая трава цвета львиной кожи, мерцание стекла и полированного красного дерева, ровные виллы Калифорнии, балансирующие на вершинах бесконечного ряда холмов. Пока я смотрела, эти образы сменились на хаотичные ряды закопченных многоквартирных домов, наставленных, словно промятые коробки с крупой, чумазые ребятишки играют в салки среди нагромождений бетона и колючей проволоки. Вот ночь пала на город, словно сеть, и люди в рваных пальто сбились в кучку вокруг горящих мусорных ям. Вдалеке черная вода — плеск, словно смешки; а на гребне мостов сверкают чудесные и недосягаемые огни.

А подо всем этим Земля с забитыми свинцом венами нетерпеливо ждет момента, когда она сможет выплюнуть всю эту грязь.

Еще до того как она заговорила, я уже знала его имя — Окленд, еще один город на берегу залива. Мой.

— О Тило, — сказала она, — я должна дать тебе то, что ты просишь, но все же еще хорошенько подумай. Может быть, лучше тебе выбрать индийское поселение или африканский торговый город. Любое другое место в мире: Катар, Париж, Сидней, Кингстон, Ягуанас.

— Но почему, Мама?

Она со вздохом отвела глаза, некоторое время избегая смотреть прямо на меня.

Но я ждала, пока наконец она не вымолвила:

— Предчувствие.

Мудрейшая знает и видит больше, чем говорит, груз этого знания давит на ее устало согбенную спину. Но с всей непреклонностью юности, которая жаждет пройти по краю пропасти, по самой кромке шириной не больше львиного зуба, — я заявляю:

— Это единственное место, что мне подходит.

И я удерживаю ее взгляд, пока она не уступает:

— Ну что же, иди, я не могу тебя останавливать.

И дикая волна радости захлестывает меня: я победила, я победила.

В последние часы ночи мы складываем дрова в центре вулкана, делая последние приготовления. Мы пляшем вокруг, взывая к Шампати, мифической птице, которая сгорела, объятая пламенем, но возродилась из пепла, как теперь предназначено было нам. Я замыкала круг, и когда мы окружили погребальный костер, я наблюдала за лицами моих сестер-принцесс. Они вздрогнули не слишком сильно, когда по одному слову Мудрейшей дерево ярко вспыхнуло.

Пламя Шампати. Даже когда мы только пришли на остров, некоторые из нас уже слышали об этой птице, видели на перемычках окон и дверных косяках в наших родных домах этот значок — запечатленную руну: восстающая из огня птица, ее огненный клюв под острым углом направлен в небо. Только единственный раз — на двери в спальню Мудрейшей, куда вход Принцессам закрыт, — мы видели руну в перевернутом виде: там птица устремлялась вниз, в самое сердце жестокого пламени. Мы не осмеливались спросить, что это значит.

Но однажды она сама нам сказала:

— Внимательно посмотрите, Принцессы. Один случай из великого множества, что Принцесса, явив непокорность и потворствуя себе, провалит свою миссию и должна быть отозвана. Ей посылается предупреждение и дается три дня, чтобы уладить все свои дела. Затем за ней снова приходит пламя Шампати. На этот раз она чувствует его жар со всей полнотой: оно иссушает и жжет, языки пламени, как бритвой, снимают полоски плоти. Она кричит, чувствуя запах плавящегося тела, ее кожа вздувается, лопается.

— А потом?

Мудрейшая пожимает плечами, разводит руки вверх ладонями со стертыми — словно расплавленными — линиями, глядя на которые я снова гадаю: как это так.

— Специи решают. Некоторым Принцессам позволяется снова вернуться на остров, учиться и трудиться.

Для других же это конец: от них остается горстка золы, их последний вопль повисает в воздухе разорванной паутиной.

Я вспомнила это, глядя на своих сестер-принцесс. Одна за другой они ступали в огонь и, — когда достигали его центра — исчезали. Глядя на пустой колеблющийся воздух там, где минуту назад были они, я ощутила печаль глубже, чем могла предполагать. Ведь я всегда держалась отстраненно, все эти годы на острове, зная, что придет этот день.

И все же — когда успели они проникнуть в мое сердце, эти девушки-женщины, полупрозрачно-светлые, чистые, как алебастр, единственные в мире, кто знает, кто я есть и каково это, быть такой.

Когда пришел мой черед, я закрыла глаза. Страшно ли мне было? Я верила в то, что сказала Мудрейшая:

— Вы не сгорите, вы не почувствуете боли. Вы проснетесь в вашем новом теле, как будто оно было вашим всегда.

На лицах моих сестер не видно агонии боли, когда они исчезали. Хотя тяжело это было: третий раз в моем земном существовании вновь стоять перед лицом исчезновения всего того, что успело стать привычным и родным.

Да, такого рода мысли владели мной. Все, о чем я не подумала раньше. Между островом и Америкой целая галактика мыслей.

На моем локте касание, как лепестки.

— Подожди, Тило.

За пеленой дыма мерцание в ее глазах. Были ли это слезы? И это покалывание в моем сердце — отчего?

Я чуть было не взмолилась: Мама, забери назад эту силу. Позволь мне остаться здесь, с тобой. Какое удовольствие может быть выше, чем служить тому, кого любишь.

Но годы и дни, вся цепь событий, которые привели меня сюда и сделали такой, какая я есть, неумолимы и не позволяют мне отступить.

— Тило, доченька, — говорит мне Мудрейшая, и по ее лицу я вижу, что она чувствует борьбу, происходящую в моем сердце, так же хорошо, как я сама, — самая одаренная, самая строптивая, самая любимая, Тило, что стремится в Америку, неодолимо, как стрела, у меня кое-что есть для тебя.