Я пажитник, который вновь наполняет тело соками, возвращает ему способность любить.

Пажитник, метки, пестрые семена которого впервые были посеяны Шабари, старейшей женщиной мира. О как самонадеян тот, кто полагает, что он никогда ему не понадобится. Но придет день. Раньше, чем он ожидает.

Да-да, для всех. Даже для девушек из Бугенвиля.

Негритянские девушки являются стайкой, словно стрекозы в ночную пору. Взрывы их смеха накатывают на меня. Теплыми солеными волнами, что отнимают дыхание и тянут ко дну. Они перемещаются в затхлом сумраке магазина, как сверкающие пылинки в луче света. Первое время они вызывали во мне стыд и какую-то смутную жажду чего-то нового и волнующего.

У негритянских девушек блестящие волосы, черные как смоль. Они перехвачены резинкой или каскадами обрамляют гордо поднятое лицо, на котором выражение такой уверенности в себе, какое бывает у совершенно беззаботных созданий.

Они носят бряцающие браслеты всех цветов радуги, серьги, раскачивающиеся у оголенной шеи. Они ходят в туфлях на высоких тонких блестящих каблучках, покачивая бедрами. Их крашеные ногти — как нарядные южные цветы. А их губы…

Что для них весь этот рис-мука-бобы-тмин-кориандр? Им нужны фисташки для пулао[32]и мак для роган джош,[33]каковые они собираются готовить по книге рецептов.

Негритянские девушки смотрят мимо меня, даже когда они повышают голос, чтобы спросить: «Где у вас тут амчур?» или «размалай[34]у вас свежий?» — резко подскакивающий по-птичьи тон, словно они обращаются к глухому или какому-то недоумку.

В какой-то момент меня это злит. «Дурочки, — думаю я, — блеклые бегающие глазки со слоем туши», — моя рука сжимается в кулак, сминая лавровые листочки, которые они так небрежно бросили на прилавок.

Я могла бы сделать каждую из них императрицей. Они могли бы кататься как сыр в масле в искрящихся дворцах из карамели. Лист водяного гиацинта, положенный на ладонь, чтобы предрасположить твою руку к богатству. Мазью из корня лотоса тронуть соски, чтобы мужчины лежали, как рабы у ваших ног. Стоит мне только захотеть

Или я бы могла…

Они думают, что какие-то особенные. Любимые дщери фортуны, которых она вознесла недосягаемо высоко над всеми горестями. Но — одна капля сока грецкого ореха в мандрагору, прошептать их имена — и…

Остатки раздавленного лаврового листа ссыпались из моего разжатого кулака, как труха. Желания вцепились в меня, как тигр, прыгнувший из засады.

Я сварю в камфаре лепесток розы, вотру в перья павлина. Произнесу заклинание избавления от обманчивого облика, который приняла, когда покинула остров. Личина, как старая шкура змеи, падет к моим ногам. И я предстану розовощекая, обновленная и полная жизни. В бриллиантовом одеянии. Тилоттама прекраснейшая, пред которой эти девчонки будут как грязь, которую соскребают с ботинок, входя на порог.

Мои ногти вонзаются в ладони. С кровью приходит боль. И стыд.

— Будут искушения, — говорила Мудрейшая, провожая нас, — это касается особенно тебя с твоими страстными руками, которые так много хотят от мира. С твоим пылким сердцем, склонным слишком легко возжигаться ненавистью, завистью, любовной страстью. Четко помни, зачем дана тебе сила.

Прости, Мудрейшая.

Я вытерла полные раскаяния руки о свое сари. Сари старое, заплатанное и грязное — лучшая защита от суетного тщеславия, которое своими горячими парами переполняет сознание. Я выдыхаю его из себя, как красный туман. А когда делаю вдох, то стараюсь сконцентрироваться на запахе специй. Чистом, остром и здравом. Прочь, пелена с глаз.

И тогда я благословляю этих девушек. Благословляю их круглые локотки, округлости бедер, сквозящие под их шелковыми шальваар[35]и джинсами от Кельвина Кляйна.

В приступе раскаяния я благословляю изгиб их запястий, когда они смотрят на свет бутыль маринада из лайма[36]и их потные ладони, когда они вертят в руках банки с листьями патра, которые они подогреют сегодня вечером для своих женихов или любовников, потому что бугенвильские девушки всегда при мужчинах, прикрываю глаза и вижу их вечером: притушенный свет, шелковые подушки цвета полночи с вышитыми крохотными зеркалами. Возможно, немного приглушенная музыка на заднем фоне — ситар или саксофон.

Они подают на стол своим мужчинам бирияни,[37]с ароматом топленого масла, холодный райта,[38]приправленный пажитником. А на десерт — залитый золотыми ручьями меда гулаб-джамун,[39]темно-розового цвета.

Глаза мужчин темны, словно розы на фоне штормового моря.

Несколько позже — рты женщин раскрываются влажным красным «о», как будто собираются съесть джамун, дыхание мужчин горячее и прерывистое, вдох и выдох, и снова вдох, переходящий в крик.

Я все это вижу. Это так прекрасно, но лишь на краткий миг, и потому так печально.

Я утихомириваю свою зависть. Просто они следуют своей природе, эти девушки. Как и я, вопреки всему, следовала своей.

Зависть, наконец, выдавилась, этот зеленый гной. Вся. Почти что.

Я стараюсь вдохнуть хорошую мысль в каждый товар, который я пробиваю. Еще одну пачку лаврового листа — с его ломкими, но ровными коричневыми краями, — я кладу в подарок, бесплатно.

Для моих милых негритянских девочек, чьи тела в постели светятся желто-оранжевым, как шафран, чьи рты пахнут моей шамбалой,[40]царицей приправ, моей волшебной пыльцой. Я ее приготовила. Мускусную. Изобильную. Неодолимую.

Я сплю с ножом под матрасом. Уже так давно, что маленькая неровность, которую образует его рукоятка прямо под моим левым плечом, уже привычна, как касание руки любовника.

Да, только тебе, Тило, и рассуждать о любовниках…

Я люблю этот нож (не могу назвать его моим), потому что он был подарен мне Мудрейшей.