Я ищу специю для него.

Различные специи помогают в различных бедах, — рассказывала Мудрейшая, уже после того, как научила лечению общих болезней. — Но для каждого человека есть своя особенная специя. Нет-нет, вас это не касается: Принцессам нельзя использовать специи для себя — я говорю о тех, кто к вам приходит. Это называется махмул — главная специя, и для каждого она своя, махмул — приносит удачу, успех или радость, отводит несчастья. Если ты не знаешь, как еще помочь человеку, нужно углубиться в себя и определить его главную специю.

Одинокий Американец, я затрудняюсь назвать твою, хотя всегда гордилась тем, что определяла это без промедления.

Я осматриваю полки. Калонджи? Аджвайн?[60]Порошок из манго с корнем имбиря? Чун, жгучий белый лайм, завернутый в листья бетеля? Ни то, ни другое. Ни одна не кажется подходящей. Может быть, дело во мне, в смущении моей души? В том, что я, Тило, не могу перестать думать об этих глазах, темных, как тропическая ночь, таких глубоких, как будто в них таится опасность.

И почему я так упорно называю его одиноким? Может статься, уже сейчас, пока я тут в досаде вышагиваю вдоль полок с чечевицей, нервно шарю руками по локоть в ящике с ражма,[61]чувствуя кожей перекатывание прохладных красных стручков, — он поворачивает ключ. Дверь распахивается, и женщина с волосами как золотистый туман поднимается с дивана навстречу ему с распростертыми…

Нет. Это не так. Я не могу позволить себе так думать.

Он заходит, зажигает свет, щелкает по кнопке, и звуки сарода[62]заполняют пустое пространство комнаты. Он откидывается на подушках из Джайпури[63]— да, ведь он любит все индийское — и думает обо всем том, что видел сегодня, о магазинчике, в котором собраны запахи всего мира, о женщине, чьи нестарые глаза притягательны, как…

Пустое мечтание. Глупая опасная надежда.

— Когда в ваши мысли начинают вплетаться ваши собственные мечты, — поучала Мудрейшая, — истинное видение начинает оставлять вас. Вас обуревает замешательство, и специи перестают повиноваться.

Остановись, Тило, пока еще не слишком поздно.

Я принуждаю свое сознание освободиться. Я должна полностью довериться рукам, моим рукам с поющими косточками, чтобы понять, что нужно Одинокому Американцу.

Магазин по-прежнему не заперт, кристально светящийся пузырек под пятой накрывшей все вокруг ночи. В дверном проеме серая масса роящихся мошек. Но я теперь вообще не могу подойти к двери.

Я иду во внутреннюю комнату и закрываю глаза. В темноте мои руки фосфоресцируют, как маяк. Я прощупываю пальцами пыльные полки.

Мои сияющие пальцы, коралловые пальцы, вы ведь скажете мне, что делать.

В спальне Одинокий Американец скидывает туфли, снимает шелковое покрывало с постели. Он сбрасывает с себя рубашку, и она свободно падает на пол. Свет играет на его плечах, на его спине, на упругих, мускулистых холмиках его ягодиц, когда он освобождается от брюк и стоит, прямой, гибкий, словно вылитый из слоновой кости. Сейчас он повернется — и…

Сладкий жар вдруг заполняет мой рот. Ни в одной из своих предыдущих жизней — предсказательницы, королевы пиратов и ученицы на острове специй — я не видела обнаженного мужчину, да и не желала увидеть. Мои руки вздрогнули и замерли.

Не сейчас, руки, только не сейчас. Дайте мне еще мгновение подумать.

Они неподвижные, застывшие. Как будто и не мои, державшие что-то жесткое, шероховатое — это некая глыба, она пульсирует, и ее резкий запах прорывается сквозь закрытые веки.

Образы рассыпаются пылью в сознании и исчезают.

Вздохнув, я неохотно открываю глаза.

В руке крупный кусок асафетиды.

В соседней комнате треск, как будто что-то сломалось. Или это просто ночь стучится в оконные стекла.

Огненно-твердый осколок Марса, ведущий владельца к победе и славе, вдали от соблазнов Венеры. Гибельная желтая асафетида вымывает всю мягкость, оставляя одну неприкрытую мужественность — мускул и кость.

Порыв ветра доносит запах мокрых пальто. Пол — как плавучая льдина под моими неверно ступающими ногами. Я заставляю себя подойти к двери. В моих руках засов кажется неимоверно тяжелым. Я едва его передвигаю. Приходится приложить все усилия, чтобы дрожащими руками втолкнуть его на место, до того как окончательно стемнеет.

Асафетида, хинг, противоядие от любви.

Я обессиленно прислоняюсь к двери, я прекрасно знаю, что должна делать и что не должна, Повелительница Специй, но также и их служанка.

Я чувствую, как они глядят на меня, словно затаив дыхание.

Даже воздух упруг, как сталь.

Когда я снова обретаю способность двигаться, я направляюсь к ящику с изделиями ручной работы. Я вынимаю расписанные вручную шарфы, двусторонние чехлы для диванных подушек, латунные ножи для разрезания бумаги и терракотовые статуэтки богинь, бросая их на пол все в одну кучу, пока не нахожу то, что мне нужно, — маленькую гладкую коробочку черного дерева, выложенную внутри бархатом, черным, как крылья дрозда. Я открываю ее, кладу туда асафетиду и аккуратным наклонным почерком, как учила нас Мудрейшая на острове, вывожу: для Одинокого Американца.

Вокруг меня поднимается приглушенный гул облегчения. Ласковое дуновение касается щек, легкий выдох одобрения, влажный туман. Или, может быть, это слезы — у той, что никогда не плакала прежде?

Я отрешаюсь от магазина, от миллиона крошечных ярких глаз, которыми глядят на меня специи отовсюду. От этих стальных точечек, смотреть на которые для меня — как идти по гвоздям. Впервые с тех пор, как я стала Принцессой, я отгородила от них свои сокровенные мысли.

Не знаю, подействует ли моя хитрость.

Но похоже, что да. Или специи притворяются?

Я засовываю коробочку в самый дальний угол полки под кассовым аппаратом, чтобы она там ждала во тьме, когда он придет. Я ложусь. Вокруг меня специи притихли, прилаживаясь к ритмам ночи. Их крылья, любовно распростертые надо мной, тяжелы, как вытканное семикаратным золотом бенараси,[64]которое женщина должна надеть на свою свадьбу.

От такой любви нет сил вздохнуть.

Когда магазин погружается в сон, я открываю секретную комнату моего существа и заглядываю внутрь. И не удивляюсь тому, что там нахожу.