соединенный по работе с Натальей Ильиничной какими-то непонятными, не слишком чистыми делами, пел директрисе о своем млении перед ее дочуркой и, кажется, был не прочь породниться с Плотниковыми, в компенсацию предоставив матери Насти кое-какие услуги абсолютно политического свойства.

Настя — а это была уже не та Настя, что раньше, это была опытная женщина, познавшая горечь семейной жизни и соль раннего разочарования, — теперь понимала, что на одной красоте далеко не уедешь. Нужно еще что-то иметь за душой, кроме смазливого личика. Взять хоть Илью — она ему отдала все, а он принял это «все» как должное, но потом избавился от него за ненадобностью. И вместо того, чтобы обожать свою жену и лелеять ее, вместо того, чтобы срываться по первому ее слову и надрываться по второму, он закрутил роман с подружкой — на глазах у своей супруги и назло ей. А ведь кто он? Ноль без палочки! Сын ветеринара и бухгалтерши! Неудачливый гитарист, мутно бубнящий под трехаккордный стандартный перебор!

А вот она… она… она…

Усилием воли Настя давила навернувшиеся слезы. Приблизившись к зеркалу, она искренне удивлялась, разглядывая свое прелестное отражение. Как он мог отказаться от всего этого? От этих миндалевидных глаз, тлеющих ровным сапфировым светом, от накусанных до алости губ, от каштанового облака, тяжелым шелком окутавшего плечи? От улыбки, двух соблазнительных запятых в углах припухшего рта?

А поди ж ты, отказался! Не стал бороться за свою любовь, выбрал легкий путь — перекинулся на Лидку, неравноценную, суррогатную замену своей жене, а та, дурочка, небось рада была по уши, когда до нее снизошли: как же, ее, патентованную дурнушку с плохими зубами, предпочли сиятельной Насте!

Лидка потом, правда, прибегала каяться. Рыдала, закрыв лицо ладонями, причитала, глотая собиравшиеся над губой слезы. Твердила: «Он сам, он первый, я только… Настя, прости!»

А сама небось рада была нежданному реваншу, своей нечаянной женской победе!

Настя не стала ей мстить, хотя могла бы, конечно… Были такие фотографии, которыми подружки баловались по молодости, во время самостоятельной жизни в общаге, куда Настя забегала отдохнуть от образцового регламента своей семьи, поиграть немного в плохую девчонку. Тогда, помнится, раздобыв фотоаппарат, они, намеренно попирая приличия, стали фотографировать друг дружку в фривольных позах, а потом даже скинули с себя кое-какую одежку, конечно главного не показывая, но намекая на это главное совсем прямо и однозначно. А потом, рассматривая эти фотографии, прыскали смущенно, разглядывали в подробностях себя и своих товарок — сравнивая, оценивая, прикидывая… Лидка была из них самой раскованной — чего ей было терять, этой долговязой дурнушке? Если брать нечем, надо брать голым телом — так однажды сказала мама по поводу некой заморской певички, выступавшей на сцене практически топлес. Вот и Лидка старалась вовсю…

Внешне девушки оставались лучшими подругами. Причем, несмотря на предательство Лидки, Настя оказалась гораздо лучшей подругой: давала той поносить свою одежду и свои любимые туфли на шпильке, прикрывала ее на зачетах и экзаменах, когда только могла прикрыть. Она давила подругу своим благородством, а та, встречаясь с Настей днем, а с Ильей видясь вечерами, все худела, и дурнела, и шла вразнос, и часто была под хмельком, и (трепали в их компании разное) спала не только с Ильей, но и с кем попало тоже спала. Однако когда Лидку заглазно ругали прошмандовкой и балаболкой, Настя неизменно вступалась за нее, хвалила ее, оправдывала и обеляла.

И даже на их с Ильей свадьбе, то есть на свадьбе Лидки и Ильи, к которой Настя планомерно вела своего бывшего мужа и свою бывшую подругу, она была не официальной, но настоящей свидетельницей их свершившегося счастья, кричала «горько», осыпала молодых пшеницей, танцевала до упаду, так что никто не мог подумать, что между ними что-то не так. хоть на ноту, хоть на миллиметр. Потом) что у Насти ничего не могло быть не так. не по-честному. некрасиво. Обывательски.

И в свадебном угаре никто не заметил, откуда выпали те самые фотографии — плохие любительские снимки, ноздреватые, мутные, однако доступные для узнавания и опознания… Пьяные ребята смаковали, сравнивая невесту с ее бумажным, лишенным шелухи свадебного платья изображением, перемигивались, хихикали, отзывали жениха, предлагали ему выпить, по-свойски хлопали Илью по плечу, а невесту — ниже талии, непонятно, кто им это позволил… Понятно: не кто, а что — фотографии позволили, на которых Лидка, не пряча лица и смеясь в камеру, показывала все, чем была богата, а богата она была не так чтобы очень, скорее бедна, и разудало изгибалась, и призывно манила зрителя пальчиком, делала все-все-все, что ее просил невидимый фотограф, точнее, фотографша (если, конечно, существует такое слово), и чего не просил — тоже делала, и даже больше…

И как в том случае с классным журналом, когда у всех ребят вдруг появились высокие оценки и только у одного человека оценка оставалась прежней, на фотографиях фигурировала не только Лидка, но и вся их компания фигурировала тоже, и только одного человека на них не было, всего одного. Впрочем, компания эта была другая, не школьная, никто того случая с классным журналом не знал, никто не придал ему значения, кроме самой невесты, которая рыдала в туалете, размазывая дрянную тушь по щекам, а потом ссорилась с женихом на крыльце кафе, а потом отправилась в туфлях со сломанным каблуком домой, в рваной фате и мятом платье, но до дому почему-то не дошла, обнаружили ее только через неделю в лесу безо всего, даже без признаков жизни, а что с ней случилось да почему — никому не известно. И никто не думал над этой историей, да и думать над ней было некому, родители Лидки давно умерли, а новобрачный муж ее был совершенно не в счет.

Да и какой он ей, в сущности, был муж…

Глава 3

Именно институт иностранных языков, престижное учебное заведение (по нынешним, склонным к международному общению временам престижное особенно), дал Насте то направление в жизни, которое до сих пор не могло дать ни интровертированное музыкальное образование, ни тепличная семейная атмосфера, где даже сантехник в растоптанных сапогах, пахнущий табачно-беломорски, казался вестником чужого, интересного мира — мира, где не знают ни стыда, ни Сартра, где не жнут и не ждут, однозначного плоскостного мира, опасного своей простотой и одновременно ужасно