…Ну, хорош на сегодня, доктор. Сворачивай свой манускрипт,выключай компьютер, вали домой. Да прими снотворное, чтоб не крутить передзакрытыми глазами один и тот же кадр: как идут они к воротам, эти двое, –она впереди, он за ней; ни дать ни взять трепетная жертва под конвоем СинейБороды.

И только я один все пытаюсь понять, кто из этих двоих –жертва».

– Вон Сильва, – сказала Лиза. – В ушанке. Утранс портера.

Ничего здесь не изменилось за последние полтора десятка лет:в зале прилета неторопливой речкой текла багажная лента, тут же леваки сновали,приглашали добраться с ветерком хоть до Самары, хоть до Тольятти.

В плотном сизом воздухе, сбитом из табачного дыма и выхлоповсамолетных двигателей, стоял высокий нездешний Сильва – оперной красоты мужик –и через головы кричал им:

– Что?! Цвэт! Какой чемоданный цвэт, говорю?! – ируками размахивал, точно собирался сгрести с багажной ленты все чемоданы рейса,на всякий случай. И мог бы: в нем клокотала необоримая порывистая энергиявсеобъемлющего распорядителя.

– Ты погоди, Сильва, – сказал Петя,подходя. – Не гони волну. Там один рюкзак только. А Лизин вот, у меня.

Сильва тут же переключился на Лизу, сграбастал ее, для чегодаже присел, и заплакал мгновенно и легко, как-то по-женски, не стесняясь.Послал же бог такое бурное сердце…

– Все, Лиза, все… бросила нас Висенька…

Сильва Жузеппович Морелли (именно так) был сыном черноглазойвертихвостки из итальянской дипмиссии, эвакуированной в Куйбышев в годы ВеликойОтечественной войны.

Родив здесь Сильву от повара миссии, та вскоре, совершивнемыслимый карьерный кульбит, выскочила замуж за помощника консула и укатила сновым мужем в Милан, забыв прихватить сына с собой. Красавец парнишка былпристроен в местный детский дом, вскоре начисто забыл итальянский, окончилшколу и всю жизнь проработал в стройтресте. Он считал себя настоящим русским,хотя, случалось – жизнь-то, она всякая, – страдал и за армян, и за жидов,и даже за цыган; и хотя Лизина тетка все гнала его в Москву, в посольство– искать правду на склоне лет, – тот упирался и никаких шагов по розыскуитальянских родственников не предпринимал. С теткой они крепко дружили, так чтоэти слезы были и искренни, и трогательны.

– Вот так, – приговаривал он, утирая голубымплатком свежевыбритое лицо оперного тенора. – Вот так-то… В один присест,Лизонька, твоя тетя скончалась… Говорила по телефону да так с телефоном иупала. А я…

– Рюкзак приехал, – сказала Лиза, и Сильва,расталкивая пассажиров, ринулся к ленте сволакивать пузатый высокий Петинрюкзак, из тех, с каким матерые туристы ходят в многодневные походы.

На развилке Московского шоссе Сильва притормозил и спросил свнезапным азартом:

– Поехали старой дорогой, а? Чехоньки вяленой купим… Ятам у Виси пивка в холодильник забил, а как с чехонькой, будет самое то!

– Езжай как знаешь, – сказал Петя.

– Старой, старой! – энергично закивал Сильва. Онснял ушанку, и забубенные эстрадные кудри рассыпались по воротнику старогодрапового полупальто.

– Намотаем еще с десяток кэмэ, зато берег Волгиувидите, церквушка там красавица на Царевщине, ну и чехоньку на рынкеприхватим… Ты в прошлый раз-то видал – у нас на Царевом кургане памятный крестустановили? Лиза, слышь? Памятный крест щас увидим…

Лиза сидела за его спиной, молча разглядывая унылые,заваленные снегом поля, и дачные массивы, да рекламные щиты вдоль дороги,предлагавшие совершенно ненужные в человеческом быту вещи: какой-то пропилен,минеральные удобрения, асфальтоукладочные катки…

– Я говорю, слышь… – Сильва поднял глаза, пытаясьв зеркальце заднего обзора отыскать ответный Лизин взгляд. – Вот смерть,да? Она ж тютелька в тютельку в день рождения своего померла. Гостей назвала!Два дня у плиты варила-жарила… А тут хотела с подружкой поболтать, два словабуквально сказала… брык – и аминь! Холодильник был забит жратвой – ореха некудавкатить. И студень, и винегрет, и мясо тушеное, и куры жареные… Не поверишь: мыее же студнем ее и поминали!

Слезы опять заструились по его крупному носу римскогосенатора; он их смахивал рукой в вязаной черной перчатке с дырочкой науказательном пальце.

– Все, все… – повторял, всхлипывая. – Большене буду. Не привык еще…

Петя отвернулся к окну. Там, под глухим белесым небомгипсовыми заготовками тянулись головы, плечи, груди, прочие окружности и частигигантских продолговатых тел – пространства навеки застывшего снега.Отвернулся, чтобы Сильва не увидел его лица. Ничего с этим лицом не могподелать: он был совершенно и беззащитно счастлив…

…и сейчас продолжал лелеять в себе их утреннее пробуждение –там, в Эйлате. Это было вчера, сто лет назад, и много воды утекло с той минуты,как его разбудил хрипловатый заспанный ее голос:

– Что там, солнце?

Он открыл глаза и обнаружил, что ее голова лежит у него нагруди, и сквозь багряный взрыв ее волос гардины цвета абрикоса кажутсябледно-розовыми… Пульсирующим чутьем понял, что она вернулась, вернулась… инесколько минут не шевелился, плавясь в истоме невыразимого счастья. Она тожележала тихо, помыкивая какой-то смурной мотивчик, то и делопрокашливаясь, – тогда тяжесть ее головы мягко пружинила у него на груди.

Снизу доносились шлепки по воде в бассейне, вскипалвосторженный детский визг, взрывалась глухими пулеметными очередямигазонокосилка на травяном склоне, а в паузах всхлипывала с набережной плаксиваявосточная мелодия.

Для начала он осторожно проиграл пальцами нежный матчиш поее спине в пижамной куртке. Пижама была им куплена перед самым отъездом вдетском отделе «C&A» на Вацлавской площади: красные улыбчивые рыбки понежно-бирюзовому полю (значит, поднималась ночью? она всегда так бесшумна,всегда умеет на ощупь вытянуть из сумки, рюкзака, чемодана обновку и главное –чувствует ее, как разведчик с лозой чувствует близкую воду)… Затем предпринялвылазку посмелей: соорудил из ладони большую влюбленную рыбину, и та довольнодолго опасливо плескалась в районе пижамной курточки, пугливо взлетая и зависаяпри малейшем движении; наконец, нырнула в глубину под одеяло, обожглась там огорячее тело (пижамный низ, видимо, ночью не был найден), вздрогнула иприкинулась дохлой.

Лиза лежала якобы безучастно, прикрыв глаза, едва заметноелозя щекой по его груди. Вдруг, отшвырнув одеяло, вскочила на колени,открывшись сразу вся, в распахнутой стае красных рыбок, с одной, скользнувшейвниз, заветной огненной рыбкой, что ослепляла его всегда, даже в полутьме;больно уперлась обоими кулаками в его грудь, и дальше они уже поплыли вместе…согласными подводными толчками и плавными поворотами, и взмывами, и медленнымизависаниями; и внезапной бурной погоней друг за другом в бесконечномлабиринте кораллового света, в шатре ее волос, задыхаясь, захлебываясь, вновьпогружаясь в темную влажную глубину и всплывая к поверхности, проплывая другнад другом в тяжелом литье медленных волн, и его слепые губы все не верили, идоказывали себе, и не верили, что это ее плечи, ее плечи, ее шея, ее губы, ееплечи… пока наконец их не вынесло на берег, и они очнулись в луже абрикосовогосолнца, бурлящего свои потоки сквозь занавеси прямо на огромную, истерзаннуюштормом кровать…