Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь перед его лицом был прямоугольный решетчатый затылок семнадцатидюймового монитора с торчащими из него толстыми разноцветными проводами и с табличкой, впечатанной в корпус, текст на которой, как на таблице окулиста, становился сверху вниз все мельче и мельче. Тема попытался прочитать последние строчки. Что-то по-японски. Надька недовольно толкнула его попой.
Тема посмотрел в сторону. В середине комнаты стояла Марина. Ростом она была немного выше стола, стояла смирно и с любопытством смотрела на него. Он отвернулся. С другой стороны тоже стояла Марина, совсем близко, он даже хотел руку протянуть и дотронуться до нее, но передумал. Он зажмурился.
Закрыв глаза, Тема сразу же снова увидел Марину. Она стояла в углу как наказанная школьница и укоризненно смотрела на Тему. Тема открыл глаза и посмотрел прямо перед собой. У проститутки Надьки на спине тоже стояла небольшая, но очень подробная Марина и смотрела на Тему.
Свинство, подумал Тема, теряя всякое удовольствие от совокупления. Свинство. Исчезни.
Все четыре Марины подошли поближе и с неподдельным интересом уставились на Тему. Одна из них удовлетворенно улыбалась. Другая, осторожно ступая босыми ногами по надькиной спине, добралась до того места, где кончался копчик и начинался расплыв кофейной кожи вокруг аккуратно сморщенного, как завязка у воздушного шарика, отверстия. Она опустилась на колени и заглянула вниз, туда, где надежно затянутый в блестящую лицензионную резину выступ одного тела настойчиво и равномерно вдвигался в тугое углубление другого. Тема ожесточенно зажмурился.
— Эй, — крикнула проститутка Надька из-под стола. — Ты о чем там думаешь, профессор?!
Он не ответил.
Он закрыл глаза и снова увидел Марину, прошлогоднюю, почти незнакомую, почти двадцатилетнюю, с потрескавшимися от весеннего авитаминоза губами, которые, когда целуешь, то осторожно, едва касаясь — и чувствуешь слабый вкус крови на языке. Он вспомнил ее нежный стриженый затылок на подушке, плечо, зябкую лопатку, быстрое растерянное бормотание во сне — что-то вроде:»Вы не правы, Виктор Иванович, я сама договорюсь», или: «Я приходила с утра, но там закрыто было и какие-то ведра поперек дороги стояли и тазы, так что не перешагнуть. Позовите Ивана или Петра». Он любил разглядывать ее тело: цельное, закрытое, с трудом по частям поддающееся взгляду, со впадинами и складками, с перламутровой выпуклостью на бедре, с подтаявшими по краям шоколадными сосками. Мне представлялось, вспоминал Тема, что это тело, которое лежит поблизости, совершенно мое, такое же мое, как мое собственное. Почти такое же, как это тело.
Он открыл глаза и взглянул перед собой. Да-да, — торопливо соглашалась с ним блаженно изгибающаяся надькина поясница.
Поэтому мне так нравилось на него смотреть, — подумал Тема с удовольствием, снова закрывая глаза и совершая необходимые движения. — Хотя я видел, честно признаться, тела и получше. На пляже, например. Или в морге, где мы практику проходили по судебно-медицинской экспертизе. На первом курсе. Теме тогда пришлось вскрывать одну красавицу лет двадцати, чтобы посмотреть, что она ела незадолго до того, как прострелила себе голову из папиного пистолета. Он никак не мог понять тогда, что же у нее находится в тонком кишечнике. В желудке была ветчина с грибами, на выходе из желудка — картошка, а вот в тонком кишечнике были какие-то неведомые волокна и никто из студентов не мог определить, что это такое, пока профессор не сказал, что это морская капуста. То тело, пока его не раскромсали вдоль и поперек, было канонически идеальным, как садовая репродукция античной математической формулы, отлитая из морозно-сладковатого синтетического мрамора, — с ярлычком татуировки на плече. У Марины тело было как у неудачливой манекенщицы — там чуть больше, чем нужно, здесь чуть меньше, там короче, тут длиннее. Ее математическая формула была позаимствована не у раковины, выброшенной на берег классической волной и не у яйца, развернувшего правильную параболу тени на ренессансной странице, а, скорее, из расчетов рассеянного артиллериста. Но то тело мне моим не казалось, — подумал Тема, — и не показалось бы, даже если бы я смог его, например, купить и пользоваться им потом в свое удовольствие. А это было моим, пахло, как мое, теплое было, как мое, и я всегда видел в нем самого себя, как в зеркале.
В следующую секунду он вспомнил, как исчезает выражение с ее лица, как оно впитывается само в себя, становится совершенно неподвижным, если только она не жует, как обычно, четыре подушечки клубничной жевательной резинки сразу, — в тот момент, когда сладкая и слабая боль, нечто среднее между щекоткой и шоком заставляет ее задержать дыхание.
Он вспомнил, как она смотрит, когда. Серьезным, суровым взглядом разбуженного среди ночи генерала, молчаливо разглядывающего обозначенное на огромной штабной карте неожиданное вторжение, подвижной коренастой стрелкой разламывающее и без того рассыпающийся, податливый пунктир фронта.
Она дотрагивается до скользкой кожи — удостовериться в материальности этого вторжения. Она трогает тонкие кровеносные сосуды, бледно-синие, бледно-красные, фиолетовые, подробные, как на литографии в респектабельном анатомическом атласе, трогает свое, словно увиденное в порнографическом фильме тело, мягко раздваивающееся в том месте, где, как ей кажется, слабо пульсирует оранжевый индикатор желания, над которым, будь Марина устройством, бытовым прибором, вполне могла бы располагаться отпечатанная мелкими латинскими буквами лаконичная надпись «power». Она проводит пальцами, прикасается здесь, там, слабее, сильнее, как скрипач, настраивающий свой инструмент перед концертом. Она прислушивается.
Отдаленный гул колеблется внутри ее испаряющегося тела. Лицо ее застывает. Как безумный ученый, вулканолог, персонаж Жарри или Русселя она, методично оглядываясь, спускается на осторожных веревках удовольствия внутрь себя туда, где под вздрагивающей телесной коркой открывается вдруг щекочущая, красноречивая, гиперболическая пустота эйфории. (Внезапно Теме пришли в голову, развернулись одна за другой на внутренней стороне его лба, как на вокзальном информационном табло, следующие четыре строчки начатого стихотворения. Он положил полуисписанную страничку Надьке на спину, сковырнул с фломастера черную крышечку, но, едва только он прикоснулся розовым, слегка светящимся фетровым кончиком к бумаге, как строчки у него в голове сразу выцвели, погасли, потеряли всякую привлекательность). Продолжим, безразлично подумал Тема, глядя на полупустую теперь страничку, посередине которой медленно проступали влажные Соломоновы острова. Голова кружится от запаха пота, волос, от едкого запаха человеческого нектара. Наклонно, как пласмассовый солдатик, обведенная темным исчезающим контуром, ты падаешь на фоне плывущих радужных пузырей, ослепительных, безмолвно брызгающихся искр, ускоряющегося, жаркого, проступающего сквозь горячую черноту опущенных век, скользкого блеска. Ты открываешь глаза и видишь беззастенчиво заурядные стены в обоях, рисунок на которых невыносимо настойчиво повторяется наподобие банального тезиса в непонятном докладе, видишь подробно испещренный белильной рябью потолок, угрюмый, остановившийся на краю комнаты шкаф, зеркало равнодушно, как на мебельном аукционе, отражающее откинутое в сторону колено и бледную ступню, воткнутую клином в мутноватую расселину промежности, видишь собственный, неподвижный, как из папье-маше выклеенный локоть, дирижаблем повисший над головой, задранную ввысь спинку стула с величественными ампирными складками небрежно брошенного пуловера, цвет которого кажется боязливо впитавшимся в материал. Хочется объявить, назвать, обозначить, пришпилить словами к исчезающе нежной коже это, сладко разъедающее внутренности, пронизывающее тебя от лона до неба ощущение. Ты проглатываешь наугад, задыхаясь, спелые, сочные куски словаря, выплевываешь, задыхаясь, черные косточки точек: о. Да. Да. Еще. Да. О. Да. Да. Еще. Да. Все. О. Да. Еще. Да. О. Вот. Все. О. Еще. Еще. Да, — и разрешаешь остолбеневшей гортани вывернуть наизнанку сочащийся наружу углекислый газ.