– Но когда я выхожу, я снова вижу тебя, ты стоишь на коленях и молишься. Я не молюсь. Подхожу к боковой двери, той, что выходит на кладбище. Выхожу, оглядываясь на тебя через плечо. Закрываю за собой дверь.

– Я встаю, прохожу мимо алтаря, осеняю себя крестом…

– Нет. Перекреститься ты забыл.

– О'кей. Открываю дверь на кладбище. Где ты сейчас?

– Уже темно. Я жду тебя в сумраке, в стороне от фонаря. Сижу, прислонившись спиной к надгробью.

База радиотелефона стояла на тумбочке у кровати. Рядом красовалась маленькая пластиковая коробочка – определитель. Джесси уговорила его поставить определитель в надежде защитить Генри от современных коммивояжеров. Раньше он не пользовался этим устройством, забыл о нем. Теперь, однако, спохватился и украдкой глянул на окошечко определителя – хотелось угадать, к какой расе принадлежит собеседник, дать пищу воображению. В окошке мерцало: «Дойл, Калеб».

– Ты колеблешься, – продолжал голос, – нервничаешь. Ты очень возбужден.

– О да! – Неужели это брат Джесси? Быть не может. Сила самовнушения: только что Джесси была здесь, он все еще думает о ней. Генри присмотрелся внимательнее: «Дойл, Калеб». Хорошо, Дойл – распространенное имя, но сколько в Манхэттене голубых Калебов Дойлов? К тому же парень знает, как поставить мизансцену – профессиональный драматург. Раньше Генри не подозревал, что Джесси – католичка, а ведь ирландская фамилия могла бы его насторожить. В Нью-Йорке все, кто имеет отношение к театру, либо католики, либо евреи.

– Ты подходишь ко мне, – продолжал Голос, – от тебя пахнет «Одд Спайсом». Я хватаю тебя за галстук, наши лица почти соприкасаются.

– Да, бэби, да, – отозвался Генри. – Я просовываю язык тебе в рот.

– Теплый язык. Да, я его чувствую. Чувствую холодный камень надгробья сквозь брюки. Памятники бдительно окружают нас со всех сторон.

Генри ни разу не встречался с Калебом Дойлом. «Венеру в мехах» он, вроде бы, читал, но ничего не запомнил: главная роль явно не подходила ему. Портрет Дойла он как-то раз видел, но забыл, как он выглядит. Ему представлялось, будто он целует близнеца своей ассистентки – извращение, но приятное.

– Я расстегиваю твой пояс, – сказал Генри. – Расстегиваю молнию. О, Боже! Какой ты большой! – прошептал он.

– Ну-ну. Не больше, чем у других. Но сам вид чужой эрекции так возбуждает, что пенис кажется огромным.

Верно, подумал Генри, но большинство мужчин подобного рода психологический реализм только отпугнул бы.

Я опускаюсь на колени, – сказал Генри. – Стягиваю с тебя брюки и кальсоны.

– Что?

– Трусы. – «Кальсоны» – так говорят в Австралии, а не в Америке, он перепутал.

– Да! Я чувствую голой задницей холодный камень. Чувствую твое дыхание на моем члене.

– Это еще не все, малыш. Я не могу остановиться. Открываю рот, облизываю головку языком. Беру его. Беру его весь.

– О, да. Я чувствую волоски у тебя под нижней губой. Боже, а ты умеешь работать языком!

– Ммм, – промычал Генри и постарался издать более насыщенный звук, будто рот забит до отказа: – Ммммм! – Так оно правдоподобнее.

– А твой член? – спохватился Дойл. – Что ты делаешь с ним?

– Я вытащил его. Глажу. – Чистая правда. Генри распахнул халат, откинулся на теплой постели в ярко освещенной комнате, опустился на колени на сырой кладбищенской земле с чужим пенисом во рту. До чего же эластичен и вместителен наш ум!

– Я поднял ногу, – сказал драматург, – и глажу твой член и яйца.

– Какая на тебе обувь? – спросил Генри.

– Мокасины.

– Нет. Туфли к костюму. С маленькими дырочками для шнурков. Как там они называются? «Инспектора». Хочу ощутить смазанные ваксой шнурки на своих яйцах.

Дойл заколебался. Генри испугался, что драматург станет спорить, но тот уступил:

– Ладно, «инспектора».

– Я просовываю свободную руку тебе под куртку, под рубашку, – продолжал Генри. – Пощипываю сосок.

– О, да! Я обеими руками сжимаю твою голову. Обвожу большим пальцем мочку правого уха. Волосы у тебя коротко подстрижены, пахнут «Олд Спайсом». Ты предпочитаешь «Олд Спайс», потому что им пользовался твой отец. Твой отец умер.

– Угу. – От такого разговора член не встанет. Генри поспешил вернуться к первоосновам: – Твои яйца твердеют. Ты вот-вот взорвешься.

– Да! Да! Я готов. А ты?

– Еще немного, малыш. Сейчас.

Мгновение они помолчали, только вздыхали и мычали в трубку. Вдруг Калеб торопливо заговорил:

– Теперь я прижимаюсь к тебе сзади, мы оба голые, на берегу моря, мой член вонзился в твою задницу, я сжимаю твой член рукой!

– Да, да, бэби! Давай! – подхватил Генри, стараясь не удивляться внезапной смене декораций.

– Я подожду, пока ты кончишь, а когда твоя задница сожмет мой член…

Генри испустил стон, якобы кончая, а на самом деле лишь для того, чтобы поощрить партнера. Ничто так не способствует оргазму, как любовный стон.

– Ах! – вскрикнул драматург. – Да, Тоби, да! Ах! А-а!

Просто замечательно – слушать, как партнер кончает, но и это не помогло Генри. Чересчур обкурился. Изогнув спину, он пробормотал:

– Глубже, бэби! Боже! Давай, давай! – но даже талант актера не мог преодолеть разрыв между разумом и телом. Тем не менее, он покорно внес свою лепту стонов и воплей – в такие моменты у любого иссякнут слова – пока не наступила тишина, нарушаемая лишь частыми вздохами.

– Спасибо! – прошептал Генри. – Спасибо тебе.

Он посмотрел на свой член – тугой, упрямый, неподвижный. И все же он получил некоторое удовлетворение, завел публику.

Растрясли косточки твоему Тоби!

– Тоби? – с тревогой переспросил Калеб.

– Ты назвал меня Тоби, верно? – Пустое, не стоит вдаваться в подробности, подумал Генри. После оргазма мужчина бывает нервным и непредсказуемым, пусть он и лежит в постели на другом конце города.

На другом конце трубки вздохи сменились сдержанным дыханием, похоже, драматург чем-то недоволен.

– Спасибо, – повторил Генри. – Это было замечательно. Хочешь как-нибудь повторить?

– Нет. Извини. Ты славный малый, но – нет. Таковы мои правила. Один раз – и точка.

– Что ж. У тебя есть мой телефон, на случай, если передумаешь. – Не удержавшись, Генри добавил: – У тебя богатое воображение. Мог бы пьесы писать.

– Спокойной ночи.

– Сладких снов, – пожелал Генри.

Щелчок в трубке.

Так это – брат бэтвумен? Как интересно!

Генри лежал в постели, гадая, почему его так возбудило это открытие. Мир полон тайн, и чужие секреты всегда кажутся интереснее собственных.