напечатанными на несокрушимо прочной пленке толщиной всего в пять десятитысячных миллиметра. Шрифт, уменьшенный вдесятеро против обычного старинного, легко читается через подвешенную к обложке линзу. Объем новых книг примерно в две тысячи раз меньше старых наиболее распространенного формата. Мерсье собрал большую библиотеку по геологии и вулканологии, и вся она умещалась на десятисантиметровой полочке над его рабочим столом. А тут всего какой-нибудь десяток томов!

Он подошел к полке и снял одну из книг. Его приятно удивило — это оказался том лирики Пушкина. Он раскрыл наудачу:

Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Он вполголоса, с волнением прочел эти строки. Котон невозмутимо слушал. Мерсье осторожно поставил книгу на место — он не мог отделаться от впечатления, будто книги и полка покрыты густой пылью, хотя пневматические установки полностью очищают от нее все помещения.

— Разве у тебя нет Пушкина в современном издании? — спросил Пьер.

— Я не любитель стихов, — последовал ответ.

— Но… тогда зачем ты держишь это?

— Так как-то… когда-то взял и привык, как к мебели…

— Станция у тебя много отнимает времени?

— Совсем мало, — ответил Котон. — На моей памяти никаких происшествий не было. А если б что и случилось — сигнализация проведена не только на пульт и ко мне домой, но еще к двоим энергетикам и в дежурную Мирового Энергетического Центра.

— Чем же ты занят в основном?

— У меня есть любимое дело, я им много занимаюсь.

Любимое? Это выставляло Котона в неожиданном свете. Мерсье даже почувствовал расположение к нему. Но ничто не дрогнуло в неподвижном лице Котона при этом признании.

Пьеру страшно захотелось расспросить его. Но удобно ли это?

Однако Котон сам пошел ему навстречу. Все тем же монотонным, лишенным интонаций голосом он пояснил:

— Я уже давно занимаюсь историей.

Историей? Это особенно приятно. Значит, у Котона какие-то общие интересы с Ольгой?

Котон продолжал:

— Я просматриваю историю человечества под определенным углом зрения.

— Каким же?

Теперь на лице Котона даже появилось какое-то оживление, правда слабое.

— Хочу показать, что авантюры никогда не приводили к добру.

— Какие авантюры? — насторожился Мерсье.

— Всякие. Вот межпланетные сообщения. Пока посылали ракеты без людей — хорошо. Потом послали с людьми.

— Но ведь уже после того, как сделали все, чтобы обезопасить полеты.

— Да. В первое время жертв и не было. А потом… Да ты ведь и сам знаешь.

— Знаю, конечно. Мучительно тяжело было нашим предкам терять самых отважных друзей. Да какой же подвиг в истории человечества можно гарантировать от жертв? — горячо возразил Мерсье. И вдруг его словно в сердце кольнуло — вспомнил тех…

А Котон прищурил один глаз — так когда-то щурились охотники, выцеливая добычу. И нанес безжалостный Удар:

— Значит, ты сознательно принес в жертву тех девятерых?

Удар точно попал в цель. Мерсье ощутил страшную душевную боль. В бессилии он сел. Всякому другому тяжко было бы смотреть на страдальчески дрогнувшие черты его лица, но если что и можно было прочесть в малоподвижном лице Котона, то разве только удовлетворение.

Как ни больно было в этот момент Пьеру, он с любопытством смотрел на Котона: что это за человек, которому доставляет удовольствие причинить страдание другому и даже любоваться этим страданием?

— Положим, о полной безопасности не могло быть и речи, — несколько успокоившись, сказал Пьер.

Котон утвердительно кивнул.

— Но ведь, — продолжал Мерсье, — когда-нибудь понадобится же людям заселять планеты. Как ты думаешь?

— Я в это не вдаюсь, — вяло промолвил Котон.

— А кто об этом должен думать?

— Те, кого это непосредственно коснется. Будущие поколения, — упрямо сказал Котон. И, глядя на него, Мерсье почувствовал тяжелую, непробиваемую стену.

В сущности, спорить было больше не о чем. То, для чего он сюда явился, Мерсье выяснил с предельной четкостью. Облик Котона стал ему вполне понятен: тупая косность, неумение, а потому и нежелание смотреть вперед, упорная неприязнь ко всему смелому, решительному, связанному, если необходимо, с риском.

Неужели есть еще такие люди?

Да, вот такой человек и сидит перед Пьером. И не один он боится риска, дерзаний. В спорах последних дней это четко выяснилось.

Пьеру захотелось узнать, как живет Котон. Есть ли у него близкие, друзья? Но не задавать же такой вопрос человеку, с которым нет никаких точек соприкосновения.

Подавленный, не в силах сосредоточиться на какой-либо мысли, Пьер вышел от Котона.

Теперь дорожка, которая привела его сюда, была оживленна. Избегая встречных, Пьер шел невдалеке от нее по чаще, следуя изгибам тропинки, но оставаясь невидимым для встречных.

Неожиданно набрел он на стоявшую среди густой зелени скамейку, на ней сидели двое. Юноша бережно держал в обеих руках загорелую руку девушки и не отрываясь смотрел в ее глаза, устремленные на него с безмолвной лаской. Столько нежности было в выражении их лиц, в каждой черте обеих фигур, что казались они совершенным творением неведомого скульптора, изваявшего чудесную группу, имя которой — любовь.

Мерсье быстро свернул в сторону, но уже было поздно: его заметили, узнали. Он услышал позади себя свое имя, произнесенное юношей вполголоса с оттенком почтительности и сочувствия.

— Как он здесь очутился? — удивленно, так же тихо спросила девушка.

Пьер ускорил шаг, не услышал ответа юноши.

Внезапно пришла ему мысль о возможности еще одной необычной встречи.

В это время резиденция Мирового Совета находилась недалеко от Парижа. Это его устраивало: предпринять снова какое-нибудь сложное путешествие при его нынешнем угнетенном состоянии было бы тяжело. Теперь ему предстояло только проделать в обратном направлении часть вчерашнего пути, да притом по дороге домой.

Работа членов Мирового Совета никак не укладывалась в определенные часы. В отличие от подавляющего большинства населения Земли они были перегружены. Председатель Совета Олег Маслаков был так занят, что только в самых крайних случаях к нему решался кто-либо обращаться лично. Но Мерсье он принял тотчас же.

Маслаков сидел, казалось, спокойно, откинувшись на спинку кресла, словно инстинктивно стараясь использовать короткие минуты вынужденного отдыха. Хорошо, когда есть от чего отдыхать!

Взгляд его глубоко запавших карих глаз был тверд и в то же время внимателен, доброжелателен. Однако не следовало злоупотреблять его временем. Мерсье начал без всякого предисловия:

—