Франциск был человек опрятный и изнеженный, он содрогнулся, но победил себя. Более того: скрываясь под отвратительными одеждами, он — самый блестящий юноша Ассизи, всегда подававший и никогда не просивший, он, который умер бы от голода, но никогда не попросил бы милостыни — протянул руку прохожим. Сначала он весь дрожал, ожидая от незнакомых равнодушного подаяния, но вскоре преодолел свои чувства, и так обрадовался, что умеет просить Христа ради, что стал обращаться к людям громким голосом, на языке своей матери. Он был совершенно счастлив в этих отрепьях — ему показалось, что он впервые поцеловал свою даму, а это означало, что он желает жить и умереть с нею.

В Риме он не только обрел опыт нищеты — Рим был единственным городом, который мог и унизить, и вознести дух. Он мог преобразовать человека, мог открыть ему тайну; он был и концом и началом земных дорог.

Именно там провинциальный юноша понял, как много необычного таит в себе Церковь, постиг ее вселенскую миссию и ее насущные нужды — изменить по-евангельски жизнь, победить ереси, освободить Гроб Господен. Все, что задумал Иннокентий III и все, что Франциск увидел в Вечном Городе, отразилось в его сердце. Он стал римлянином, и это определило уже намечавшееся течение его жизни.

ПРОКАЖЕННЫЙ

Он возвратился в Ассизи, вернулся к одиночеству. Кто мог понять его? Франциск открыл тайну славы, которую называют святостью; он услышал Божий голос, звучавший в его сердце и тотчас же повиновался ему. Чем более он повиновался, тем яснее становился голос. Теперь он говорил: «Рано трубить победу, хотя ты и познал нищету. Это лишь маленькое испытание. До тех пор, пока ты не сочтешь сладким то, что раньше казалось тебе горьким, горьким — то, что казалось сладким, ты не победишь врага, который внутри тебя самого».

Как-то раз Франциск ехал верхом по цветущему полю, и вдруг ветер донес до него запах разложения. Оглядевшись по сторонам, он заметил, что недалеко лепрозорий Сан-Сальваторе, между Санта Мария дельи Анджели и Ассизи. Он пришпорил коня и зажав себе нос, отчетливо вообразив омерзительных больных, которые отделены от мира, словно мертвецы. Он представил себе этих несчастных, которым не раз подавал милостыню, но никогда не осмеливался приблизиться к ним, такой ужас они у него вызывали. А голос внутри его говорил: «Видишь? Вот нужда еще страшнее той, которую ты испытал в Риме. Ты должен подняться до нее».

Цветущее поле смеялось, в сердце юноши провансальской песней звенела радость жизни, как вдруг на повороте лошадь его встала на дыбы. У дороги стоял человек, даже не человек, а прокаженный. Как только Франциск увидел гноящееся лицо с ввалившимися глазницами, он чуть не натянул поводья и не ускакал прочь, но внутренний голос спросил: «Рыцарь Христов, ты боишься?»

В один миг он очутился на земле, схватил прокаженного за руку, перецеловал его онемевшие пальцы, вдыхая смрад гниющего тела, и дал ему монетку ничего не значащую в сравнении с божественным милосердием этого поцелуя. Затем он вскочил в седло не помня себя от жалости и отвращения.

На следующий день он решительно и смело отправился в лепрозорий, где промывал и перевязывал язвы больным, смиренно ухаживал за ними и одарил каждого монеткой и поцелуем. Что-то билось внутри него, будто разрубленная надвое змея, но сила его воли попрала змею, как побежденного врага.

Рыцарям приносили славу война и любовь. Франциск тоже отправился на поиски любви и войны, но в ином мире.

Глава третья

ГОСПОЖА МОЯ БЕДНОСТЬ

РАСПЯТИЕ

У дороги из Спелло, за городом, была церквушка, построенная в честь Святого Дамиана — безыскусная, с облупившейся краской и продольными трещинами на стенах. Священник, живший при ней, был так же стар, беден и одинок, как и его церковь. Однажды он сидел на церковном дворе, погруженный в раздумья и вдруг увидел, что по склону горы спускается молодой всадник — приблизившись к церкви, он выпрыгнул из седла, привязал лошадь к оливковому дереву, вошел в храм и оставался там до наступления ночи. Потом он приезжал каждый день.

«Что это опять взбрело в голову сыну Пьетро Бернардоне?» — думал добрый старик.

После того, как Франциск поцеловал прокаженного, в душе его возросла любовь к Богу, и он избрал церковь Сан Дамиано — в этих печальных стенах, с облупившейся штукатуркой, у пустовавших алтарей он чувствовал себя наедине с Богом. Покой и глубокая тишина окружали его в тени серых, как уныние, олив; позади возвышался Субазио, труднодоступный, как путь к покаянию; впереди было небо, бескрайнее, как мечта, а вдали — россыпь гор, лазурных и неуловимых, как святость, Франциск созерцал это и мысленно устремлялся к Богу, а затем становился на колени перед византийским распятием, моля Всевышнего о том, чтобы Он научил его, что делать, ибо любовь без дел ничего не стоит, словно золото без пробы. У Христа на распятии были глубоко запавшие глаза, худощавое тело и раны, алые, как вино. Он не был красив, и вначале Франциск смотрел на него с болью в сердце, но потом вера открыла ему глаза.

Он увидел Господа своего Иисуса, ради него распятого, и убедился в том, что вбившаяся в сознание идея может сделать человека способным на подвиг.

«Бог любит тебя, любит именно тебя и к тебе стремится».

И как любит! Ведь Он, Распятый, умер за него. Даже отец не мог бы так любить — для этого надо было бы изменить его силой любви, а в то время люди уже начали забывать о Боге и жили так, словно не верили в распятие.

В пустынной церквушке трепещущее сердце полнилось пылкой мольбой: «О, Господи, чего Ты хочешь от меня?»

Наконец, голос ответил: «Франциск, ты не видишь? Дом Мой рушится. Иди почини его». Он узнал этот голос. Несомнено, с ним говорил Распятый, а восстановить Он велел эту церквушку, которая вот-вот должна была рухнуть. От него, Франциска требовались деньги и труд. Он ответил: «Господи, охотно починю». И от обещаний перейдя к действию, вышел из церкви, и высыпал все из мешка в руки изумленного священника, и попросил его, чтобы перед распятием постоянно горела лампада, а потом отправился в город, чтобы добыть денег.

С того дня он больше не страдал из-за себя самого. Он страдал из-за Христа. Лишь одно мучение казалось ему достойным — ради Него, лишь одно желание было — умереть,