Я сошел на булыжники тракта и остановился в глубоком раздумье. Ну и? И куда? Вправо или влево? Нужно подождать да спросить прохожих. Я углядел камень у обочины и присел. Хорошо бы сейчас бутылки три пива, и обязательно чтобы из самой глубины холодильника… И поесть чего-то вредного принесите, гамбургер, скажем, с жареной картошкой, на закуску – чизкейк, но можно и простой чебурек. Одним словом – хочется есть и пить, и с каждой минутой все сильнее. С момента возрождения в новом теле я не выпил ни капли и не съел ни крошки, я только удивлялся, говорил, шел, снова удивлялся, а под конец пробежал кросс, как вспугнутый с лежки волчара.

Над Выселками продолжало дымиться. Копотный столб колыхало ветром. Пожарных бригад тут нет, гореть будет весело и долго. Надеюсь, не причастные к делу Торнхелла не пострадали, а вот если огонь вовремя не потушат – хотя с чего бы, да и как? – Выселки к вечеру сгорят дотла…

От раздумий отвлек громкий скрип. По тракту катила в моем направлении запряженная парой лошаденок повозка. Натянутый на дуги тент был грязно-бурого цвета, такой же масти были и лошаденки, а вот рясы у двух возниц на передке повозки напоминали оттенком спелую вишню. Это были явно монахи – один молодой, тощий, похожий на лиса, второй средних лет, плечистый, щекастый и носатый. Рясы подпоясаны на вид прочными веревками, к которым за темляки подвешены увесистые шестоперы.

Зубастые, следует признать, монахи. То, что они при оружии, может означать лишь одно – места тут… злые.

Я привстал и кашлянул преувеличенно громко. Тощий монашек натянул поводья. Повозка-то невеличка, но с парой огромных железных колес – именно они нещадно скрипели, терзая мой слух.

– Куда путь держите, святые отцы?

Ответил старший, как бы невзначай положив ладонь на полированную рукоять шестопера:

– Мы не отцы, мы братья.

«Разлученные в детстве?» – чуть не спросил я, но не стал – в этом мире шутки из индийских фильмов могли вызвать только глухое недоумение.

– Брат Сеговий и брат Аммосий, – добавил младший, стукнув себя в цыплячью грудь. Затем коснулся сердца и вытянул руку с поднятой ладонью по направлению ко мне. – Да пребудет с тобою Свет Ашара, путник!

Я кивнул.

– И вам того же, – и, поскольку лица их вытянулись, спешно добавил, проделав ту же процедуру: – Да пребудет Свет Ашара и с вами, братья! Я следую в Пятигорье, но малость заплутал. Не подскажете, в какой оно стороне?

Оба брата были коротко стриженны, но не носили тонзур, видимо, практика выбривания темечка тут не прижилась. Они переглянулись. Ответил брат Сеговий – старший:

– Пятигорье находится в той стороне, куда направлены головы наших лошадей.

Мне показалось или в его ответе была издевка? Но не время оскорбляться. Возможно, я смогу воспользоваться местным автостопом.

– Я с утра на ногах и изрядно устал. Остаток пути до Пятигорья я хотел бы проделать с вами.

Брат Сеговий смерил меня взглядом, особо оценил шпагу у бедра и, что-то прикинув в уме, степенно кивнул:

– Ашар велел помогать ближнему, – но приглашающего жеста не сделал.

– Угу, – сказал я, пытаясь понять, к чему он клонит. – Так я могу залезать?

– Ашар велел делиться.

Туго же я соображаю. Брат Сеговий, разумеется, требовал бакшиш, то есть взятку за проезд на казенном церковном имуществе.

Во всех мирах люди остаются людьми, а монахи – монахами. Я порылся в кошельке, извлек медяк и уложил его на протянутую ладонь возницы.

Брат Сеговий придирчиво осмотрел медяк, будто я только что явился от изготовителей фальшивых денег, и кивнул:

– Ашар доволен, но наполовину. Ашар говорит: дела наполовину не делаются. Большой грех – сделать дело наполовину.

Продувной, однако, монашек. Я выдал еще медяк.

Брат Сеговий довольно кивнул:

– Полезай в наш шарабан.

Я занял место на заднике фургона, среди мешков с пахучей сушеной рыбой, по-нашему говоря – таранкой.

Шарабан, немилосердно скрипя колесами, стронулся с места.

Так начался мой путь в Норатор.

Теперь, когда я достиг людных мест, порядочно отойдя от Выселок, прятаться лучше на виду, но все же – прятаться. Одинокий путник на тракте, вьющемся между крестьянских полей, бросается в глаза намного сильнее, чем обыденная повозка.

Сидя у задника шарабана на кулях с сухо шелестящей таранкой, положив шпагу на колени, одним глазом я наблюдал за дорогой со стороны Выселок, а другим – изредка косил на стриженые затылки монахов. Ребята они были тертые, во всяком случае, старший, и получить невзначай шестопером по голове мне не хотелось.

Мое вживание в новый мир проходило в целом удовлетворительно. Говорил новый Торнхелл без всякого акцента – это я понял, сравнив речь свою и клириков. С другой стороны – я едва не погорел, как и все шпионы, на мелочи – легонько пошутив на религиозную тему. Пришлось сделать заметку на будущее: не пытаться шутить о том, о чем ни сном ни духом, иначе за мной будет стелиться след, густой, как нефтяной из пробитого танкера, а может, попадется и такой человек, что не вынесет глумежа над местной религией и попробует раскроить мне череп – во славу веры, так сказать, как конкистадоры в Южной Америке, насаждавшие любовь к Богу порохом и шпагой.

Да и после, как приму архканцлерство, язык тоже придется держать в узде. Иначе пойдут слухи. Собственно, слухи-то и так пойдут, если предположить, что часть местных политиков знает о том, что внутри Торнхелла – вселенец. Но доказательств у них нет, и давать им эти самые доказательства глупыми шутками или оговорками сродни самоубийству. Кстати, вопрос: а кто кроме Белека вообще в курсе, откуда выдернули душу, которую затем впихнули в Торнхелла? Может быть, они думают, что вселенец – местный? Но сейчас это несущественная тема. Мне бы до Пятигорья добраться без лишних приключений.

Я прислушивался к ленивому разговору монахов. Как водится, в пути обсуждали все что угодно, включая политические и военные события, нимало не стесняясь меня – случайного спутника, из чего я заключил, что властей монахи не боятся и в грош не ставят. Им плевать, что я могу оказаться каким-нибудь шпионом-прознатчиком императорского дома, который может в случае чего взять их за живое и так сжать это живое в кулаке, что у них глаза выскочат из черепушек. Этого, очевидно, не могло быть просто потому, что центральная власть такими вещами не занималась, пустив внутренние дела, и в частности безопасность и идеологию, на самотек. Ну некому было этим заниматься, и все тут. Об императорском доме монахи отзывались весьма иронично, о Санкструме говорили тоже с насмешкой, не испытывая, похоже, к нему никаких теплых чувств, как об отжившем покойнике. Я услышал: «Скоро уж Рендор нашу Гарь к рукам приберет: ежели степняки хлынут – так уж точно! А чего – степняки с одной стороны, Рендор с другой, а Адора – с третьей, Норатор себе захапает. Купчишки Рендора вон в Выселках хозяйствуют, как у себя дома».