Удивительно, какое действие производят на нас точные слова. Будто ключ или код, комбинация символов, открывающих то ящик Пандоры, то форточку окна, через которую врывается чистый воздух. Только код-ключ строго индивидуален. Если бы на месте подруги была я и услышала про стену, повернуться назад и так далее, я бы скептически помотала головой. Это не для меня. По-моему, стену надо взорвать, по обломкам камней, обдирая руки и ноги, карабкаться вперед. Идти назад, отступать – это поражение, проигранная война.

Меня зовут Алла Дмитриевна, пятьдесят шесть лет. Тридцать лет счастливо замужем. Дочь и сын, внуку пять лет. Свой бизнес, транспортная компания, я отвечаю за финансы и бухгалтерию, на муже общее руководство. Бывали очень трудные периоды, но мы выстояли, переросли.

В каком смысле? Как деревья. Непогода, бури, кажется, вырвут тебя с корнем. Устояли. Покривились стволы, кора потрескалась, но ведь выстояли. Оглядываемся: молодая здоровая поросль вокруг: сын, дочь и зять. За улыбку и смех Мотика, внука, можно вообще все отдать: и бизнес, и оставшиеся годы жизни. Преувеличиваю, конечно, просто мы помешаны на внуке.

Все у меня хорошо по большому счету – это если отбросить ежедневно возникающие и требующие сил и времени проблемки. Я из-за них не страдаю, потому что они нескончаемы, их отсутствие говорит, что мы что-то проморгали. Хотя мамину болезнь, она парализована после инсульта, не отбросишь. И, увы, медицина бессильна.

Да, вы правы! Есть у меня «внутренние тревоги и проблемы». Числом две: одна проблема из разряда психологических и один грех, которому я хотела бы дать определение «невольный», но не уверена, что имею право. Самое забавное, что я знаю, как справиться и с проблемой, и с грехом. Задвинуть в дальний ящик и забыть. Не ковыряться, не анализировать, не проговаривать мысленно в сотый раз – задвинуть и забыть. Как сундук, который в ваш дом втащили родственники из деревни и попросили сохранить. Осчастливили и уехали к своим нивам-огородам. Сундук мешает передвигаться и мозолит глаза. Так убери его на лоджию и накрой пленкой от дождя, в гараж поставь, наконец. Мало ли барахла у нас в гараже или на даче. Легко говорить. Сундук весит тонну – не поднять и не сдвинуть.

Вижу по вашим глазам, что слишком долго и витиевато подбираюсь к сути. Ничего? Можно долго? Волнуюсь, наверное. Хотя чего перед вами нервничать? Вы-то уж повидали, в личной жизни и в профессиональной. По лицу ясно. Простите, если переступила черту общения врач – пациент. Мне, кроме так называемой «рекомендации подруги», было важно раскрыться не перед умненькими тридцатилетними мальчиком или девочкой, и не перед мужиком, будь он хоть семи пядей во лбу. А чтобы женщина моего поколения, значит, и сходного опыта. Это ненаучно. Мальчик или девочка после своих гарвардов могут быть фантастически эффективными. Допускаю, но не хочу.

Все, что я вам расскажу, не страшная тайна. Я не переношу заговоров, подковёрных интриг и всяких «ты ему не говори, ты ей скажи, что как бы если что…». Могла бы раскрыться любой из подруг или попрошайке на улице. Но подруги станут понапрасну переживать, а для общения с нищими я слишком мало пью и не хочу сидеть на заплеванном полу в подземном переходе.

У вас очень хорошая улыбка. Губы не растягиваете, а все равно понятно, что улыбаетесь, как-то лицом. Простите, наверное, неуместное замечание? Если я буду нарушать границу врач – пациент, дайте мне знать. Поднимите палец или покажите фигу. Нет границ? Настораживающее заявление. Ладно, как скажете.

Что лучше? Мне постепенно исторически рассказывать, как я дошла до тихого психоза? Или сразу обозначить суть проблемы, а потом уж предысторию? Как мне удобнее? Пожалуй, лучше сразу. Не роман, поди, не аудиокнига, чтобы интригу держать.

Год назад, еще до маминого инсульта, я обнаружила, что мои родители мне не родители. Мама не настоящая мама, а папа не родной отец. Поначалу я пережила легкий шок, никакой трагедии. Помню, что подумала: «Во дела!» Оказалось, что проглотила капсулу с медленно действующим ядом.

Понятно, какой эффект произведет на ребенка или подростка открытие, что он «не ихний». Но если тебе за пятьдесят? Право же, нелепо предаваться рефлексии, тем более что папа умер, а у мамы тяжелая гипертония. Яд между тем растворялся и набирал силу.

У нас была нормальная, обычная семья. Папа в прошлом военный, подводник, служил на Дальнем Востоке. Мама, когда забеременела, поехала рожать к своей маме в Пржевальск. На Иссык-Куле был секретный военный завод, испытывали торпеды. Там мама с папой познакомились, он курсантом был на практике. Мамины предки – сибиряки, бежали в Киргизию во время раскулачивания. Когда я родилась, папа уволился с флота, забрал маму и меня, переехали в Брянск – город, который я считаю своей родиной. Такова официальная версия, полностью подтвержденная документально.

Родители меня любили, то есть наказывали, когда надо, а когда я добивалась успехов в учебе, спорте или в декламации со сцены, их лица светились чуть нелепыми умилением и гордостью.

Папа был мужественным человеком. Я не про его службу подводника в лихие для флота годы, это само собой. Он был мужественным в борьбе со своей болезнью – алкоголизмом. Мама с детства мне внушила и про его болезнь, и про мужество. Повзрослев, я убедилась в абсолютной истинности ее слов. Запой, потом лечение, полгода-год ремиссии, снова запой. Вам не нужно рассказывать про тяжесть этого недуга. Пожизненная каторга: когда ты пьян, то весел и жизнь прекрасна, когда ты трезв, то все вокруг серо и уныло. Мужество – это жить в серости и унынии, не выплескивать свою тоску на родных, близких, сослуживцев, продавцов в магазинах, случайных попутчиков в транспорте. Безо всякой, уж извините, поддержки психотерапевта.

Во время запоев папа чудил – будь здоров! Однажды вышел на кухню голым: «Хочу, чтобы меня знали без прикрас!» Мне было лет двенадцать, впервые увидела обнаженного мужика, была сражена различием с прекрасными статуями юных греческих богов с фиговыми листочками.

Самое утомительное в черные периоды – отец говорил. Мало спал, почти не ел, только пил и все время говорил, говорил, говорил. Мне иногда хотелось треснуть его по голове чем-нибудь тяжелым, чтобы заткнулся, отключился. Мама время от времени ему предлагала: «Митя, тебе нужно немного поспать». Отмахивался и продолжал вещать. Он не нес бреда! Если записать его речи, разбить на абзацы, поставить номера глав, то получится: в первой главе – интересный сборник рассказов о советских подводниках, во второй – здравый анализ внутренней экономической ситуации в стране, в третьей – международная обстановка и движущие силы трансконтинентальных корпораций вкупе с производителями вооружения. Папа много читал и обладал аналитическим складом ума. Но когда это «радио» не умолкает: бу-бу-бу, час за часом бу-бу-бу! И в паузах мамино: «Митя, давай ты немного поспишь?» И так недели две. Мама по каким-то только ей ведомым признакам понимала, что пора вызывать доктора Вадим Вадимыча. Он поставит капельницы, потом папу увезут в клинику, где он пробудет месяц. Папу не увольняли с работы, платили зарплату. Он был гениальным логистиком.

Почему я об этом рассказываю? Потому что никогда – большими буквами НИКОГДА – папа ни словом, ни полусловом, как бы ни чудил, чего бы ни нес, а он назойливую маму посылал, бывало, нелитературно, – никогда не заикнулся, что я не родная, что я не биологическая дочь. Не плакал и не распускал слюни над своей долей. Когда умерла Зыкина, плакал. Пьяный, конечно. Уж никто так не споет: «…течет река Волга…»