Наврать маме, потому что недосуг искать? Это было бы подло. Муж предположил, что ее сумка на даче, на чердаке. Туда затащили несколько баулов и коробок, которые уже не было сил разбирать. Вместе с книгами, не поместившимися в новую библиотеку, в основном папиными, его же подшивки журналов, роман-газеты, покореженные от времени коробки с письмами.

Я отправилась на дачу. Чердак был сухим, но чудовищно пыльным. Обчихалась, пока нашла злополучную сумку. Ридикюль, похожий на докторский саквояж, с замочком на ручке. Не знала, что у мамы такой имеется.

Спустилась вниз, продолжая чихать. У меня никогда не было аллергии на пыль, теперь будет. «Простительное любопытство», – говорила я себе, ковыряя ножом замочек. Плата за приобретенную аллергию. Замочек щелкнул, сумка раскрылась. Коробка обувная черная, крест-накрест перехвачена широким медицинским пластырем. Он почернел, по краям лохматился, но держал крепко – советская продукция. Как их отдирали от тела? Я с трудом ножницами разрезала. Письма. Бабушки, отца, подруги мамы тети Люды.

История, хоть и с пробелами, открылась неожиданная. Страшные тайны простой советской семьи. Я не буду все письма пересказывать, чтобы не терять время.

Дело обстояло так. Отец ушел в поход, то есть подводная лодка в плавание. На шесть месяцев – долгий поход. А тут на девять. На современной, жутко секретной лодке. Девять месяцев по какой-то причине превратились в одиннадцать. Подводники – это вам не белая кость – космонавты в свете юпитеров. Это сотня человек в душной консервной банке глубоко в океане. Почти год. Папа не рассказывал о том походе. Но я знаю, что трое сошли с ума, один покончил жизнь самоубийством. Папа был среди тех, на ком держался коллектив, порядок, служба. Говорили, что папе Героя после похода хотели присвоить, но папа повел себя на земле так, что орденом ограничились.

Папа вернулся из похода. Жены нет. Письмо на столе. Я жду ребенка. Не твоего. Прости, если сможешь. Этого письма в коробке не было, я по косвенным признакам догадалась. Папа пустился во все тяжкие. И в нормальной жизни это был бы шок, а после такого похода… Они, весь экипаж, с головой не дружили. Но кого-то в семьях жены и дети отогрели. Так Люда писала: «отогрели». Еще писала, что маму в городке клянут по-страшному, мол, нагуляла, пока муж был в походе. Только Люда не верит, чтобы мама изменщицей была, она, мама, чего-то намудрила. На горе себе и мужу. Митю (папу моего) спасать надо. И если она (моя мама) хочет променять одну жизнь (ребенка, то есть меня) на другую (то есть папы), то она (мама) последняя дура. Люда писала и бабушке: вправьте мозги своей дочери. Было папино письмо. Конечно, писал пьяный. Строчки пляшут, буквы вкривь и вкось, размытые от капель слез, разобрать невозможно. Только в конце крупно: «Сука! Я так тебя люблю». Как я понимаю, Люда и на папу наседала, внушая ему, что моя мама изменить ему не могла. Возможно, этой женщине я обязана тем, что у меня была нормальная семья.

Телеграмма. Бланк с наклеенными когда-то белыми, а теперь пожелтевшими бумажными лентами. Заправленный в полиэтиленовый пакет, заклеенный по углам пластырем – как большая ценность. Текст на лентах: «уволился тчк приезжаю двадцатого тчк собирайтесь тчк дмитрий тчк». «Тчк» – это точки, за них платили как за букву, папа не поскупился. Самым важным, как мне показалось, в этой телеграмме было множественное число в глаголе «собирайтесь». Он увозил и маму, и меня, новорожденную.

Я уже вам говорила, что мое первое впечатление не было шоком, роковым и трагическим потрясением. Даже несколько весело стало. Во дают! Страсти-то, страсти! Шекспир отдыхает. Очень хотелось отмыться от пыли, а негде и нечем. Только руки да лицо сполоснуть из привезенной бутылки воды с газом. Это злило.

Мама не спала, меня ждала. Я бухнула перед ней сумку, хохотнула и отправилась в душ. Вернулась чистая и довольная, усталая и злорадная, в банном халате, вытирая мокрые волосы полотенцем. Мама разложила письма на постели. Худенькая, в сиротской ночной рубашке, она любит такие – байковые с начесом, вечно мерзнет. Гладит одной ручкой письма, другой телеграмму к груди прижимает. Трогательно – умереть. Старики все-таки очень умилительны со своей патетикой.

– Теперь ты все знаешь, Алла, – сказала мама.

– Почти все, остались белые пятна. – Я присела рядом, продолжая вытирать волосы.

– Я не могла родить ребенка.

– Понятно. А почему вместе с папой нельзя было обсудить усыновление-удочерение? И не устраивать ему, вернувшемуся из тяжелейшего похода, натуральный ад?

Мама дернулась, как от пощечины или спазма, выстрелившего в спине. Мне почему-то показалось, что этот спазм у нее привычный. Странно, никогда на спину не жаловалась.

– Мама, тебе плохо? – всполошилась я. – Лекарство?

– Нет-нет, все хорошо, – она принялась складывать письма обратно в коробку. Сверху, еще раз погладив, положила телеграмму. – Моя глупая сентиментальность. Аллочка, сожги эту коробку, пожалуйста!

– Ладно. Ты не ответила на мой вопрос. Почему папа был против чужого ребенка?

– Надеялся, хотя врачи сказали, что без вариантов. Он считал, что брошенный ребенок… Какие родители бросают детей? Этот ребенок несет в себе печать порока. На генном уровне. А я говорила, что любой ребенок чист, и если растет в любви, то любые плохие гены сгинут, не проявятся…

Мама рассказывала, что позвонила мама, ее мама, моя бабушка. У них в роддоме женщина отказывается от ребенка, девочки, три кило двести, здоровенькая. Женщина русская и отец не из киргизов. Мама моя провела бессонную ночь, написала письмо папе, оставила на столе на кухне и рванула в Пржевальск. Она говорила, что, увидев меня, сразу поняла, что я ее долгожданная доченька, что я славная…

Она говорила, но я плохо слушала.

В начале своей исповеди я вам сказала про жутко-роковую власть слов – крючков, символов, спрессованных в группы. Произнесенные в нужный момент, они ранят, убивают или воскрешают, помогают жить дальше. Слова-ключи, слова-шифры, слова спасители и убийцы. Меня вдруг пронзило: я бракованная – без роду, без племени, брошенная, с внутренними пороками, которые природные, наследственные, которые передались моим детям и перейдут внукам. Скажете, глупость? Заблуждение? Но в тот момент подобные категории не участвуют, есть только страшное открытие.

По моему лицу мама, видимо, поняла, что сказала лишнее, что я в ужасе. И она, мама…Вы видели, как инсульт случается? И не приведи вам господи! Сначала даже не так страшно, как обморок, потом… Нет, не могу.

Я заорала, прибежал муж, не знал, за кого хвататься: за меня безумную или за тёщу, которая свалилась на пол. Потом мы звонили в «скорую» и нашему другу-врачу, который назвал хорошую клинику, но туда не хотели брать без предоплаты, а «скорая» в этом случае не имела права к ним везти. Звонили по долям и весям, среди ночи будили всех, кто может помочь, а мама лежала на постели – не мертвая, но и не совсем живая. Она и сейчас такая. Дело еще в том, что у мамы кардиостимулятор. За несколько месяцев до инсульта поставили. Врач предложил вшить кардиостимулятор, как отказаться, если маме лучше будет? И вот сейчас мозг у нее едва теплится, а сердце стучит и стучит.