– Те же буквы, только в другом порядке.

– Буквы вижу, после того, как ты сказал. Но почему это должен быть ты? Есть ведь и натуральный Осокин, у которого это – его собственная фамилия. И вообще, Осокиных, по-моему, гораздо больше в природе, чем Носиковых.

– Помнишь, – сказал Носиков, – я написал пару рассказов?

– Помню.

– Я их напечатал в одном журнале под таким псевдонимом.

– Я даже знаю в каком. Слышал, как Петров тебя уговаривал.

– А одна моя знакомая прочитала и сразу решила, что это я.

– Ну, по твоей авторской роже, значит, было видно, когда ты ей показывал.

– Сама с полки взяла.

– И думаешь, что она так вот переставила в уме буковки и решила, что это ты? Ерунда. Если б она увидела что-нибудь вроде «Овсикон» или «Иковонс», то могла бы задуматься, а там и импульс возник бы к расшифровке непонятного слова. А «Осокин» – фамилия как фамилия, подозрений не вызывает. Нормальная маскировочка.

– Тогда как же?

– Кто-нибудь проинформировал.

– А кто мог? – удивился Носиков.

Он подумал о том, что Петров, национальность которого приравнена к кавказской, и жена сантехника могли быть знакомы друг с другом и быть знакомы еще до того, как он, Носиков, стал, не зная того, их общим знакомым.

– Какие-то разговоры за спиной, – сказал Носиков, – по моему ощущению это выглядит словно тайный заговор.

– Не нравится, что раскрылся секрет? – спросил Жуков.

– Не то чтобы совсем так, – осторожно произнес Носиков, – а какое-то ощущение неприкрытости возникает, когда видишь, что люди знают о тебе лишнее. Иногда такое, чего ты и сам не знаешь. Мне так однажды снилось: иду я по мосту через канал Грибоедова, и вдруг вижу – на мне нет брюк. И понимаю, что все кругом видят это уже давно, а я – только сейчас.

– Очень обыкновенный сон, – сказал Жуков.

– И что ты в таких случаях делаешь?

– Если это сон, то иду спокойно дальше.

И вот с Василием Черноморовым (по отчеству – Алексеевич) произошел случай, рассказывала жена сантехника.

Он тогда был в командировке в другом городе. В гостиничном номере там стоял складной алюминиевый стол. Черноморов, когда вечером пил чай, уронил ложку и полез под стол поднимать. В это время погас свет. Черноморов в темноте зацепился за что-то ухом (левым), дернулся, и ухо оторвалось (левое).

«У Васи оторвалось ухо», – говорили люди, передавая друг другу новость. При этом по умолчанию как бы предполагалось, что оно оторвалось полностью.

На самом деле ухо (левое) было только надорвано по нижнему краю, хотя кровь текла достаточно сильно.

Черноморову наложили шов, и все зажило, остался только шрам, почти незаметный.

Но некоторые люди из тех, которые не знакомы с Черноморовым лично, так и думают, что он ходит без левого уха.

Квартира Носикова была на втором этаже. На второй этаж подняться нетрудно.

– А если бы я жил на четвертом этаже, тебе не лень было бы ко мне подниматься? – спросил он однажды.

– Наверное, не лень, – сказала жена сантехника.

– А если бы на пятом этаже жил, ты бы ко мне приходила?

– Ну, приходила бы.

– А если на девятый этаж без лифта, то как? – спросил Носиков дрогнувшим голосом.

– Что я, глупая – переться на девятый этаж, – ответила жена сантехника.

Так Носиков узнал то, что хотел узнать.

Но что он, собственно, при этом узнал, было непонятно.

P.S. Жена сантехника приходила к Носикову иногда в четверг, иногда в среду, а однажды перестала.

Жена сантехника не пришла в четверг, не пришла в среду.

В какой-то из четвергов (хотя могла быть и среда в этот день) пришел ее муж, Николай. Протекающий кран он чинить отказался, но, с другой стороны, заточкой не угрожал, как было однажды.

– Два дня не жрамши, – сказал он Носикову и добавил: – Уехала, сука.

– Почему два дня? – думал Носиков.

Голодный Николай сел за стол на кухне и стал есть ветчину с блюдца. Все еще толстый животом, но переменившийся, бедный. Когда-то гремевший электрической дрелью, а теперь оставленный как ненужное платье на спинке стула.

Носиков смотрел, как он ест, и улыбался почти счастливой улыбкой.

– Как ты думаешь, – спросил Носиков у Жукова, выпив пива (а перед тем они пили кофе с пирожными в кондитерской, где напротив Носикова сидел Георгий, а по левую руку – Даша), – этот Георгий, при нашей первой встрече, что он имел в виду, когда говорил о собачке?

– Он, я забыл тебе сказать, тот самый человек по фамилии Сегё, с которым я тебя обещал познакомить.

– Человек, который может объяснить?

– Не уверен насчет «может», но я слышал, как он красиво рассуждал о чем-то подобном.

– А как ты думаешь, я, собственно, хотел тебя спросить, когда он мне сказал «Вы и убили-с» – по поводу того чучела, то есть той собачки, – он ведь что-то имел в виду, то есть он что-то знал, когда это говорил, или это была просто шутка?

Жуков промолчал, но не просто, а словно тоже знал что-то такое, и Носиков продолжал, сменив тему.

– Одна моя знакомая, – начал он, имея в виду жену сантехника, и рассказал про случай с ограбленной квартирой Никанора Петровича. – Три раза квартиру ограбили, а потом еще и ногами побили, совсем как у меня в рассказе, только ограбленного у меня звали не Никанором, а Никитой. Причем эта моя знакомая так об этом рассказывала, как будто считала, что я виноват.

Жуков второй раз промолчал, сделав глоток пива из своего бокала.

– То есть как-то выходит, что и там, и там я оказываюсь виноват неизвестно по какой причине, – уточнил Носиков.

– А рассказы ты написал до того, как его ограбили, или после? – спросил Жуков.

– До того, – уверенно сказал Носиков, – по крайней мере до того ограбления, которое было последним.

– Тогда действительно виноват, – сказал Жуков и засмеялся.

– Что ты смеешься? – обиделся Носиков.

– Вот, жили однажды два поэта и критик. Оба поэта умерли, а критик остался. И так получилось, что еще в молодости, когда ничем таким и не пахло, поэты описали свою будущую смерть – в смысле того, что где, в какое время, при какой погоде. И критик отметил, что первый поэт предсказал обстоятельства своей смерти в каких-то деталях верно, а второй ошибся. Критик из этого сделал вывод, что только первый поэт в полной мере достоин называться поэтом, а относительно второго еще нужно подумать.