Из высоких окон его квартиры в многоэтажном доме Йоссаряну открывался вид на другой роскошный дом, еще более многоэтажный, чем его. Между двумя этими сооружениями внизу был широкий проезд, который теперь кишмя кишел шумными бандами воинственных и отвратительных нищих, проституток, наркоманов, торговцев наркотиками, сутенеров, грабителей, распространителей порнографии, всякого рода извращенцев и сбитых с толку психопатов; все они отправляли свое преступное ремесло на улице среди растущих потоков оборванных и грязных людей, которые теперь в прямом смысле жили на улице. Среди бездомных были теперь и белые, и они тоже мочились на стены и испражнялись в проулках, а другие из их числа в тех же самых проулках устраивались на ночлег.

Йоссарян видел, как даже в более благопристойном квартале Парк-Авеню женщины присаживались, чтобы облегчиться на ухоженных клумбах островков безопасности посреди улиц.

Трудно было не ненавидеть их всех.

И это был Нью-Йорк, Большое яблоко, имперский город имперского штата, финансовое сердце, и мозги, и мускулы страны, и этот же город был первым в мире, обскакавшим, пожалуй, даже Лондон, по своим культурным достижениям.

Йоссарян нет-нет да вспоминал, что никогда в жизни, даже в военные времена в Риме или на Пьяносе, или даже в этом проклятом Неаполе или на Сицилии, не видел он такого ужасающего убожества и запустения, какое с ненасытной жадностью пожирало все большие и большие пространства вокруг него. Такого он не видел даже — не раз цинично говорил он Фрэнсис Бич, своей стародавней подружке, — на бесполых ланчах, организуемых для сбора пожертвований, и на официальных приемах, которые он посещал столько раз, что ему и вспоминать об этом было тошно; он приходил туда по необходимости, будучи единственным презентабельным лицом в компании «Предпринимательство и Партнерство М и М», вполне сносным мужчиной и человеком, который мог достаточно живо болтать на темы, не имеющие отношения к бизнесу, с хорошо информированными людьми, которые с большим самомнением воображали, что, говоря о мировых событиях, они влияют на них.

Ничьей вины в этом, конечно, не было.

— Господи Боже мой, это что такое? — воскликнула Фрэнсис Бич, возвращавшаяся вместе с Йоссаряном в своем взятом напрокат лимузине со своим взятым напрокат шофером с очередного приема; этот прием, на котором подавали чуть теплый чай и вино, был устроен для тех попечителей и друзей попечителей Нью-йоркской публичной библиотеки, которые все еще не разъехались и после долгих сомнений и колебаний пришли к выводу, что все же хотят присутствовать на этом приеме.

— Автовокзал, — сказал Йоссарян.

— Он ужасен, правда? На кой черт он нужен?

— Для автобусов. А ты что думала? Знаешь, Фрэнсис, — беззлобно поддразнил ее Йоссарян, — почему бы тебе не спонсировать проведение твоего следующего показа мод в автовокзале? Или одного из твоих блестящих благотворительных балов? Я знаю Макбрайда.

— О чем ты говоришь? Кто такой Макбрайд?

— Бывший полицейский, который теперь там работает. А может быть, свадьбу? — продолжал он. — По-настоящему шикарную? Вот это действительно будет сногсшибательно. Ты уже устраивала свадьбы…

— Я не устраивала.

— …в музее и опере. Автовокзал более живописен.

— Светская свадьба в автовокзале? — возразила она с усмешкой. — Ты, видно, рехнулся. Я знаю — ты шутишь, а поэтому я должна подумать. Оливия и Кристофер Максон скоро, вероятно, будут искать новое место. Посмотри на этих людей! — Она внезапно выпрямилась. — Это мужчины или женщины? А вот те — почему они делают это на улице? Они что, не могут дотерпеть до дома?

— Фрэнсис, дорогая, у многих из них нет дома, — с любезной улыбкой сказал Йоссарян. — А очереди в туалеты автовокзала длинные. На часы пик нужно подавать предварительные заявки. Никто без предварительной заявки не допускается. А уборные в ресторанах и отелях, как гласят объявления, только для клиентов. Ты никогда не замечала, что те, кто писают на улице, обычно делают это очень долго?

Нет, она не замечала, холодно сообщила она ему.

— Ты теперь говоришь такие неприятные вещи. Раньше с тобой было веселее.

Много лет назад, еще до того как Йоссарян женился, а Френсис вышла замуж, они упивались друг другом; у них было то, что сегодня назвали бы романом, хотя в те времена ни один из них и не подумал бы дать столь пышное наименование тому, что они с такой страстью и усердием делали друг с другом, ни на минуту не задумываясь о совместном будущем. Вскоре он отказался от многообещающей работы начинающим в арбитраже и инвестиционном банке ради второй попытки найти себя на преподавательской работе, прежде чем вернуться в рекламное агентство, а потом перейти в информационную службу и заняться на вольных хлебах сочинительством, после чего он стал браться за любые работы, кроме тех, что создавали конечный продукт, который можно было видеть, щупать, использовать или потреблять, продукт, который занимал бы пространство и в котором общество испытывало потребность. А она с любопытством, энергией и не без врожденного таланта стала обнаруживать в себе привлекательность, на которую клевали театральные продюсеры и другие джентльмены, чье влияние, по ее мнению, могло оказаться полезным для нее на сцене, на экране или на телевидении.

— А ты раньше была великодушнее, — напомнил он ей. — Ты забыла свое прошлое.

— И ты тоже.

— И радикальнее.

— И ты тоже. Ты теперь стал таким нигилистом, — довольно равнодушно заметила она. — Ты всегда саркастичен, да? Не удивительно, что люди часто чувствуют себя неловко в твоем присутствии. Ты все обращаешь в шутку, и люди никогда не могут понять, в самом ли деле ты с ними согласен. Ты постоянно кокетничаешь.

— Нет!

— Нет, кокетничаешь, — гнула свое Фрэнсис Бич; чтобы придать своим словам убедительность, ей нужно было бы повернуть голову, но она этого не сделала. — Ты кокетничаешь почти со всеми, кроме меня. Это сразу видно, кто кокетничает, а кто — нет. Вот Патрик и Кристофер не кокетничают. А ты кокетничаешь. Ты всегда кокетничал.

— У меня такая манера шутить.

— Некоторые женщины воображают, что у тебя есть любовница.

— Любовница? — Йоссарян обратил это слово в хрипловатый гогот. — Да мне и одной было бы слишком много.

Фрэнсис Бич тоже рассмеялась, и спровоцированная ею неловкость исчезла. Им обоим уже перевалило за шестьдесят пять. Он знал ее, когда ее звали Фрэнни. Она помнила, когда его звали Йо-Йо. С тех пор они не заигрывали друг с другом даже между своими браками, и ни у него, ни у нее никогда не возникало потребности опробовать гнездышко, свитое другим.

— Кажется, этих людей повсюду становится все больше и больше, — кротко пробормотала она с отчаянием, от которого, судя по ее тону, было совсем нетрудно избавиться. — Они на глазах у всех творят Бог знает что. На Патрика напали прямо перед нашим домом, а днем и ночью у нас на всех углах стоят шлюхи, отвратительные, уродливо одетые, вот вроде этих у того дома.