— Эта пьеса будет не оскорблять их веру, а славить ее. — Я оглядываюсь на Кэри. Тот как будто задерживает дыхание. — Пьеса, которую пишет для вас Шекспир… она должна стать для вас рождественским подарком. А я предлагаю, чтобы она была написана о Двенадцатой ночи и для нее.

— Двенадцатая ночь?

— Ночь перед Богоявлением. Праздник, завершающий святки.

— Ты позволяешь себе слишком много, а я — слишком мало! — резко произносит королева. — Я знаю, что такое Двенадцатая ночь и как ее празднуют. Я знаю, что для кого-то это гулянка, а для кого-то — религиозный праздник.

— В этом и дело, — говорю я. — Католики любят праздники.

— Я предпочитаю называть это идолопоклонством. Почитание святых.

— На этом мы и сыграем. Назовем героев в честь католических святых: Андрей, Антоний, Мадонна…

— Мадонна слишком очевидно. Путь будет Мария. И кто сыграет главную роль? Должен ли он влюбиться?

— Да, в пьесах всегда влюбляются. Думаю, его сыграет Бёрбедж.

Королева цокает языком.

— Я не хочу видеть влюбленного Бёрбеджа. Я ведь могу смотреть на тебя.

— На меня, ваше величество? — Я оглядываюсь на Кэри. Он яростно шевелит губами, как будто хочет что-то сказать, но молчит. — Я не актер.

— Но ты бываешь в театре, а это уже полдела. К тому же как можно командовать кораблем, не стоя у руля?

Это приказ, и я не осмеливаюсь возражать.

— Да, ваше величество.

— Таким образом, ты предлагаешь написать еретическую пьесу, отдать ее Шекспиру для постановки — предположим, он согласится, — и что потом? Созвать всех возможных убийц в Лондоне и предложить им сыграть в пьесе? Заманивая их возможностью выступить передо мной, в темной комнате в моем собственном дворце, где так легко будет меня убить?

— Да.

Кэри издает придушенный звук. Мне кажется, что сейчас он возьмет меня за шиворот и выкинет из комнаты, как нашкодившую собаку.

— Я не позволю вашему величеству подвергать себя опасности, — говорит он.

— Чепуха, — неумолимо отзывается она, и я наконец вижу железную волю, которой она подчиняет себе любовников и подданных. Волю, выработавшуюся у нее из-за принадлежности к слабому полу. Восседай передо мной король, Кэри промолчал бы.

— Устроим представление в Миддл-Темпл… пусть им покажется, что они в безопасности. Близость реки позволит сбежать… по крайней мере, они так решат. Это идеальная ловушка. — Черные глаза на белом лице вспыхивают. — И как ты предполагаешь все обставить? Не можем же мы выпустить указ, приглашающий всех предателей участвовать в еретической пьесе… или ожидать, что они охотно придут.

— Нет, — отвечаю я, — пьесу и место представления мы будем держать в строжайшем секрете. Но этот секрет случайно и ненамеренно выйдет наружу… пойдут сплетни. А еще есть сеть католиков, за которой я слежу. Через две недели о пьесе будут говорить в каждой таверне и на каждом рынке Лондона.

— Гляжу, ты все продумал, — улыбается королева.

— Я думаю только о вашей безопасности.

До лондонского дома Кейтсби, адрес которого так удачно оказался в отцовском дневнике, мы идем целый час. Норт-хаус оказывается величественным четырехэтажным зданием из темного кирпича с толстыми сводчатыми окнами в белых рамах. Он стоит в одном ряду с другими похожими домами, со всех сторон его окружают высокие кирпичные стены, а с улицы можно войти только через железные ворота. Я распахиваю их, и мы с Йори идем по мощеной дорожке к черной двери. Дверной молоток серебряный и сделан в виде лисы. Я стучу трижды. Наконец дверь открывает мрачная женщина в сером, которая нам не улыбается. Я потратила несколько шиллингов на новую одежду для нас обоих — после часовой прогулки под дождем она промокла, — мы вымылись и привели себя в порядок. Но все равно мы оба не похожи ни на тех, кого спускают с лестницы, ни на тех, кого ждут в гости.

— Мне нужен мистер Роберт Кейтсби. Сэр Роберт. — Я не уверена, есть ли у него титул, в письмах этом не упоминается, но хуже не будет. — Я дочь его друга.

— Сэра Роберта нет дома. — Это ложь. Она говорит слишком быстро, глаза у нее бегают. В уличной грязи виднеются свежие лошадиные следы, ведущие прямиком к этому дому. — Приходите попозже.

Она захлопывает дверь, но я не собираюсь сдаваться после того, что пережила, чтобы оказаться здесь. Я сую носок сапога между косяком и дверью, вынуждая снова открыть ее. Я пробыла в Лондоне всего день, но уже знаю, что нужно, чтобы здесь выжить. И это отнюдь не доброта.

— Доложи, что я леди Катерина Арундел. Дочь сэра Ричарда Арундела. Вместе с его конюхом Йори мы проделали путь из Корнуолла, чтобы увидеть сэра Роберта.

Не знаю, что помогло — титул отца или моя нога в дверном проеме, — но служанка выполняет мою просьбу. Она проводит нас в дом и исчезает, топоча по лакированному полу. Я слышу, как открывается какая-то дверь, слышу приглушенные голоса, а потом она появляется снова вместе с человеком, которого я склонна считать сэром Робертом Кейтсби.

Он очень высок и красив. Каштановые волосы до плеч, заостренная бородка, тонкая улыбка. Он одет в накрахмаленный лен и хороший бархат, пуговицы у него самоцветные, а сапоги отлично начищены. Он похож на человека, заинтересованного скорее не в религии или заговорах, а в доброй охоте или бокале бренди у камина. Но ведь и отец не походил на заговорщика.

Он оглядывает меня.

— Вы дочь Арундела? — Он видит мое веснушчатое лицо и рыжие волосы, такие же, как у отца. Кивает, признавая меня. — Что же привело вас сюда?

Я достаю из-под плаща письма, но красивое лицо Кейтсби не меняется. До сих пор мне не приходило в голову, что нас с Йори могут убить прямо здесь, в красивом холле с паркетным полом. А служанка с каменным лицом подотрет кровь.

— Где вы это взяли?

— В своем доме. В Ланхерне, что в Корнуолле. Я забрала их, когда за нами пришел шериф. Когда убили отца и увели Райола.

— Запри дверь, — велит Кейтсби служанке. — Опусти ставни и пошли за остальными. Тайно.

Она кивает и исчезает.

— Они увели священника? Куда?

— Да. Не знаю. Вероятно, доставят сюда, в Лондон. Его ведь будут пытать? Он расскажет все, что знает, а потом убьют и его, как убили отца. — Я боюсь снова расплакаться, но все же не плачу. Не здесь, не перед Кейтсби. Я смотрю на другой конец холла, на портрет красивой темноволосой женщины — жены Кейтсби? — на золоченую раму, пока не успокаиваюсь.

— Примите мои соболезнования, — говорит Кейтсби, помолчав. — Ваш отец был хорошим и преданным нашему делу человеком. Наши взгляды совпадали. Мы оба считали, что есть лучший способ действий, — он замолкает, как будто обдумывая дальнейшие слова. — Он обрадовался бы, что вам удалось остаться невредимой.